– Латынь, – бормочет он и передает ее трактирщику.

Думаю, трактирщик до того никогда в жизни не брал в руки книг, поскольку он держит ее осторожно, как можно дальше от себя, как молодой отец новорожденного ребенка.

Вильям вытаскивает еще одну.

– Латынь, – говорит он, и на сей раз это звучит как ругательство, и эту книгу он тоже протягивает трактирщику.

Плечи Якоба опускаются.

Жанна падает на колени рядом с послушником.

Вильям вынимает еще одну книгу.

– Латынь!

Эту он сует трактирщику так, точно она его укусила. Берет другую.

– Латынь.

И еще одну.

– Латынь! Латынь!.. Господни раны!

Он бросает их трактирщику, одну за другой, тот уже шатается под своей ношей. Но не возражает ни словом. Я его не упрекаю, поскольку Вильям, судя по виду, вот-вот что-нибудь сломает. Чью-нибудь шею, например. Послушник открывает еще одну книгу.

– Латынь! – кричит он и отбрасывает ее прочь.

И наконец, достает из сумы предпоследнюю и рывком открывает ее. Все в комнате замирают. Жанна и Якоб тянут шеи из-за спины Вильяма. Гвенфорт заглядывает ему в лицо.

Трактирщик с трудом удерживает равновесие и дюжину книг.

Даже пламя свечей, кажется, замирает. И затем Якоб шепчет:

– Господи!

– Иврит, – говорит Вильям, – эта на иврите.

Я-то вижу лишь странные буквы, нацарапанные на странице бледными коричневыми чернилами.

Жанна уже вытащила последнюю книгу. Открывает ее.

– Глянь-ка!

– Иврит! – кричит Вильям.

Он рвет застежки второй сумки, там, сверху, книги на латыни. Но на дне – вновь книги на иврите. В основном скромные, переплетенные в кожу. Некоторые выглядят совсем новыми. Иные старые и хрупкие, как высохшие цветы. Всего пять книг на иврите.

– Благодарю Тебя, Господи, – перехваченным голосом шепчет Якоб и утирает нос рукавом. Он начинает смеяться. Потом опять говорит: – Благодарю Тебя, Господи!

Жанна, Якоб и Вильям сидят за столом у прикрытого ставнями окна. Я за столом в противоположном углу комнаты, наблюдаю за ними.

Они наелись до отвала. Гвенфорт лежит у их ног и грызет баранью кость, ее крепкие желтые зубы соскребают последние кусочки мяса и жира. Трактирщик согласился дать им постель и стол и простить задолженность за стойло в обмен на осла. Дети полагают это честной сделкой. Вильям сказал, что он сам понесет мешки; они теперь стоят на скамье.

Мешки с книгами. Последние тома Талмуда во всей Франции. Эти книги словно лежали на одном конце качелей – я мог прочесть это по детским лицам. На одном конце – книги, а на другом – обугленное тело Микеланджело. В какой-то момент книги взлетали вверх, и дети ощущали радость и гордость; а затем, ни с того ни с сего, равновесие нарушалось и пред внутренним взором вставал Микеланджело – его скорченное тело, пляшущие языки пламени, горящая плоть. И книги опускались вниз, до самой земли.

– Ее слишком много, – сказала Жанна, выскребая остатки варева ложкой.

– Чего? – спросил Вильям.

– Жизни. Столько боли… и такое… такое торжество… и все вместе?! Что-то вроде… вроде того сыра.

– Что? Какого сыра? – удивляется Вильям.

– Не важно, – бормочет Жанна.

Но я знаю, что она имеет в виду.

– Почему, – говорит Якоб, – Господь позволяет это? Внезапно из дальнего угла трактира доносится пьяный голос:

– Неужто я слышу тело… пст… пстело… пстеологические споры?

Францисканец, который уснул за столом, сейчас поднял свою увенчанную тонзурой голову. Я вижу, как дети переглядываются друг с другом. Взгляды говорят друг другу: не отвечай, может, он опять заснет.

– Эй! – кричит монах, вскакивая на ноги и подбирая полы своей коричневой рясы. – Я тоже хочу подискутировать о пстеологии!

– Никто не обсуждает здесь теологию, – говорит Вильям, не поворачивая головы.

Но монах заявляет:

– Ты врешь!

Он отталкивает стул и топает к детям. Вокруг лысой макушки завивается бахрома кудряшек.

Он шумно и трудолюбиво подтаскивает длинную скамью из-под соседнего стола к детям, которые наблюдают за ним с веселым ужасом.

– Итак? – говорит он. – Шо мы обсуждаем?

– Пстеологию, – отвечает Якоб.

Жанна подавляет улыбку.

– А, тошн… точно! – говорит монах. Затем он опускает руки на стол, а на них – голову, словно опять собирается заснуть. Дети переглядываются, гадая, рассмеяться ли им или пересесть за другой стол.

Но затем лохматая голова вновь поднимается.

– Вы задали самый… самый… наитр… ртудн… самый сложный вопрос во всей пстеологии! Ежли Бог – есть добро и ежли Он – есть сила, почему Бог повз… позволяет случаться дурному?

Дети перестают улыбаться. В дальнем углу двое гостей отставили кружки на скользкую столешницу и теперь смотрят на компанию, состоящую из странных детей и пьяного монаха.

– Да, – говорит Якоб, миг спустя, – об этом я и спрашиваю.

– Это сложно, – говорит монах. Он поднимается со своей скамьи. Его худые руки хватаются за край стола, словно пол ходит под ним ходуном. Он смотрит на Якоба мутным яростным взглядом. Потом внезапно кричит:

– А ты кто такой?

Люди в углу смеются. Трактирщик, что чистит стол скребком, поднимает голову.

– Мастер Бэкон, если ты будешь шуметь, я тебя вышвырну.

Но монах – мастер Бэкон – все еще грозно глядит на Якоба, покачиваясь взад-вперед.

– Кто ты такой? – восклицает он снова.

Разделенный с ним двумя столами, я все же чую его кислое от эля дыхание.

– Я…

– Так Господь спросил Иова, когда Иов спросил то же, что и ты!

– Хм… – говорит Якоб, – забавно.

Вильям широкой ладонью прикрывает улыбку.

– Слушай. Это вовсе не смешно, – говорит мастер Бэкон, наклоняясь вперед, словно трактир пляшет на волне. – А кто ты вообще такой, спросил Господь. И где ты был, когда я сотворил того здоровенного кита?

И, словно этот довод придал ему сил, он вновь вернул себе власть над непослушным языком.

– Когда я творил всяческих чудищ бездны? Всяческих тварей, о которых ты и понятия не имеешь? Где ты был тогда?