– Я не это имел в виду, – пробормотал Якоб.

– Имел. Я что, по-твоему, совсем осел?

– Что ты только что сказал? – вскинулась Жанна. Она вдруг вскочила на ноги с совершенно безумным видом.

– Сядь на место, крестьяночка, – огрызнулся Вильям, – не зли меня.

– Нет! – воскликнула Жанна. – Вот что ты сейчас сказал?

Сердитый и растерянный, он поднял на нее глаза.

– Я сказал, что я не такой уж осел. Ну и что? Что тебе не нравится?

– Да нет же, идиот, – воскликнула Жанна, хватая его за плечо.

Вильям отпихнул ее. Она пошатнулась и отступила. Он вскочил на ноги.

– Только тронь меня еще раз! – вскричал он. – Только попробуй!

– Осел! – кричала Жанна. – Осел, идиот! Осел!

Вильям недоуменно глянул на нее, словно она у него на глазах повредилась рассудком. Потом на не менее растерянного Якоба.

– Она что, напрашивается на оплеуху? – спросил Вильям.

– Пожалуйста, – взмолился Якоб, – прекратите!

– Да нет же, придурки! Осел! Осел Вильяма. Он так и остался на постоялом дворе. Мы его не забрали!

Лицо Вильяма прояснилось, словно ночное небо после летней грозы.

– Точно! Ах я осел! Мой осел!

Но затем он покачал головой.

– Ну и что? – спросил Якоб, усаживаясь прямее. Гвенфорт, стоя рядом с ним, тявкнула один раз, словно говоря: да? Ну и что? Или, что более вероятно: никто не хочет со мной поиграть?

Но лицо Жанны светилось, точно раскаленный уголек.

– Тебе же выдали в твоем аббатстве книги, чтобы ты их доставил в Сен-Дени? Разве не там собирали весь Талмуд?

Глаза Вильяма тоже засветились, словно в ответ.

– Боже правый, – сказал он медленно, – но они… они были не на иврите.

Лицо Жанны погасло и посерело.

– Ты все их прочел? – спросил Якоб.

– Нет… Только парочку… и да, теперь, когда ты сказала… Я и правда видел одну странную. Я думаю, это может быть… возможно…

– Ради Господа! – воскликнул Якоб. – Давай проверим!

Они побежали. Гвенфорт рванулась вперед, потеряла их, повернулась, понеслась обратно и, когда отыскала их, снова помчалась впереди.

Вскоре они вышли на дорогу. Якоба отправили расспрашивать проходящую крестьянку, знает ли она такой трактир «Святой перекресток». Она знала. Вот прямо на этой дороге, на которой они стоят, к востоку.

Якоб любезно поблагодарил, и они побежали со всех ног.

И на этом монашка прекращает свой рассказ.

Во дворе слышны голоса.

Я поднимаюсь из-за стола.

Волосы у меня на затылке начинают шевелиться.

Трактирщик подходит к двери и отворяет ее, маслянисто-желтый свет течет из отворенной двери на темный двор, льется на темную землю.

– Кто здесь? – кричит он.

Теперь и по рукам у меня побежали мурашки. И по всему телу. Я дрожу. Я встаю и выглядываю из-за плеча трактирщика.

Желтый свет, падающий из двери трактира, выхватывает из тьмы троих.

Очень рослый мальчик и двое поменьше – мальчик и девочка. Нет, четверых. С ними белая борзая с продолговатым, медного цвета пятнышком на длинной морде. Дети все еще одеты в синие королевские цвета дворцовых пажей.

У меня перехватывает дыхание.

– Я ищу своего осла, – говорит большой мальчик – Вильям, – он должен быть где-то здесь.

Он тяжело дышит, – все они тяжело дышат. Даже у Гвенфорт ходят бока.

Удивительно, до чего у Вильяма высокий голос. Такой крупный парень, думаю, я ждал, что и голос у него будет под стать. Но он говорит, точно ребенок. Большой, неуклюжий ребенок, который может сокрушить каменную скамью одним ударом кулака.

– Ты ищешь своего осла? – переспрашивает трактирщик. – Это хорошо, потому что мне уже неделю никто не платит за его стойло и кормежку.

Меньший мальчик – Якоб – говорит:

– Так он еще у вас?

– А то.

Дети поворачиваются и бегут к стойлам.

Я проталкиваюсь мимо трактирщика и тоже иду за ними в темноту.

Вильям толкает вбок дверь. Она остается на месте. Он толкает сильней. Ничего.

– Божьи кости! – божится он, а потом говорит: – Ах да! – и толкает дверь в противоположном направлении. Она легко скользит в сторону.

Они вбегают в стойло, и я проскальзываю за ними. Там, в дальнем углу стоит осел.

Вильям видит его, резко разворачивается и чуть не сбивает с ног Жанну, Якоба – и меня.

Я не вышел ростом, и, когда Вильям проталкивается мимо, прижимая меня к дощатой стене стойла, я боюсь, не сломал ли он мне ребра.

Он вопит:

– Где сумки? Где мои сумки?

Во мраке двора лает Гвенфорт.

Трактирщик, обрамленный светящимся дверным проемом, говорит:

– Да успокойся, они внутри! Я занес их в дом, целее будут.

Вильям позволяет себе краткую передышку, он сгибается пополам и упирает огромные ладони в колени.

– Благодарение Богу, – выдыхает он, – благодарение Богу.

– Пошли, – говорит трактирщик, – я покажу тебе.

Дети идут за ним внутрь. Я отлепляюсь от стенки, надеясь, что ребра все-таки целы, и спешу за чудесными детьми и их удивительной собакой.

Трактирщик ведет детей в заднюю комнату, Гвенфорт трусит рядом с ним. Не могу поверить, что вижу Вильяма, Жанну и Якоба во плоти. И если Вильям более юн, чем я себе воображал, то Жанна меньше и злее. Якоб лишь на волос ниже Жанны, и его веснушчатое лицо озарено любовью.

Что-то есть такое в этих детях, отчего от них трудно отвести взгляд.

– Они здесь, – говорит тем временем трактирщик.

Крохотная задняя комната освещена одной-единственной свечой. Стол, железный сундук и стул, больше ничего. К стене прислонены два кожаных мешка, пятнистых от высохшей крови извергов леса Мальзербе.

Дети внезапно останавливаются. Я почти врезаюсь в Якоба.

Они стоят в дверях, словно боятся приблизиться. Боятся открыть сумки. Боятся узнать, что во всей Франции больше не осталось ни одного Талмуда.

Затем Гвенфорт коротко лает – один раз, – и чары спадают.

Вильям опускается на грязный пол рядом с дорожными сумками. Он рывком открывает одну, вытаскивает книгу и открывает ее.