коробкам. Кто-то обзавелся именем, но большинство пока оставались игрушками.

Сто пятьдесят три.

Ранние попроще. И лица, и волосы. И одежда, которую шили из лоскутков ткани. Неловкие, неровные швы, пусть тот, кто их делал, и старался, но одного старания недостаточно.

Аляповатость рисованных лиц.

Чересчур яркий румянец, слишком темные тени и крупные губы. Эти куклы были почти уродливы, и Лука лишь надеялся, что за ними не стоят реальные люди.

Он бы спросил. У него вообще накопилось много вопросов к Николасу Эшби, но тот не явился. Когда за окнами стали сгущаться сумерки, Лука сказал:

– Надо подавать в розыск.

– Думаешь? – Милдред сидела на полу, обложившись листами бумаги.

Что-то доставили сегодня, что-то она извлекла из старых папок. Выписки из церковной книги. Газеты. И фотографии. Много фотографий, которые без удивления и тени возмущения отдал Деккер.

Он был в доме. На кухне.

В отличие от прочих, кого на кухню не пускали, ма Спок испытывала к парню явную симпатию. И выражалась она в круглых пухлых булках и свежем молоке. От молока Лука и сам бы не отказался, да и вообще поесть бы стоило. Он плохо переносил голод.

– Или скрылся. Или вляпался.

В обоих случаях найти Эшби стоило бы.

– А егеря? – Милдред задумчиво разбирала очередную коробку со снимками.

– Говорят, что в пещерах нет. Но… – Егерям Лука не верил. У них была своя, какая-то на редкость странная логика, в которой жизнь драконов была важнее человеческой. И Лука крепко подозревал, что, окажись Эшби убийцей, они расстроятся. Но отнюдь не самому этому факту, а тому, что оный факт стал достоянием гласности. – Есть что интересное?

Он в очередной, может, сотый, а может, и тысячный раз обошел комнату, которая была слишком мала для двоих, и остановился за спиной женщины. Вот она повела плечами. Вот коснулась шеи. Красные ногти выделялись на ней каплями крови.

Нехорошее ощущение. Тревожное. И Лука трясет головой, пытаясь от него отделаться.

– Не знаю. Смотри… мисс Уильямс. А это Станислав Эшби.

И розовый куст. Снимок черно-белый, сделан издалека, но любому, кто взглянет, очевидно, что эта пара неравнодушна друг к другу. Они стоят, зацепившись взглядами, касаясь друг друга кончиками пальцев, словно боясь расстаться и не имея сил удержаться рядом.

Выражение лиц. И розы. Треклятые алые розы.

– И вот снова… и опять… – Милдред выкладывала цепочку фотографий. – И еще…

Прогулка.

И вновь слишком близко, чтобы эта близость была случайной, и в то же время не касаясь друг друга. Полуоборот. Улыбка. Слово, которое было произнесено, но на пленку не попало.

– А вот здесь только она…

И еще одна цепочка снимков. Мисс Уильямс поливает розы. И стрижет. Прижимает руку ко лбу. Перчатка огромна и заслоняет лицо, но в самой ее фигуре есть что-то этакое, заставляющее задержаться на ней.

Она курит, облокотившись на забор, а взгляд устремлен куда-то вдаль.

И сидит на ступеньках школы с раскрытой книгой.

Что-то объясняет стайке парнишек. И явно отчитывает хмурую девчонку, в которой Лука не сразу узнал Уну. Она льет воду на разбитое колено.

И куда-то спешит.

Она с ружьем. И в мужском костюме.

– Как-то…

– Многовато, правда? – Милдред продолжала выкладывать цепочку из снимков. Украденные кадры чужой жизни. А ведь определенно мисс Уильямс не знала, что ее фотографируют.

– А парень что говорит?

– Еще не спрашивала. Он… не знает, что привезли все снимки.

– То есть?

– Я попросила его дать фотографии. – Милдред положила очередную мисс Уильямс, ту, что сидела в баре, закинув ногу за ногу и вид имела весьма неподобающий для школьной учительницы. – И он привез. Два ящика. Вон там. В них нет ничего интересного. Обычная жизнь обычного города. И пейзажи. Пустыню он снимает красиво.

А вот это лицо искажено гневом и кажется почти уродливым. Открытый рот, вывернутые губы. Морщины на носу.

Надо же, мисс Уильямс способна кричать.

– И я попросила Аштона, чтобы отправил кого-то… изъять.

– А ордер?

– Боумен сказал, что будет и ордер.

– Звонила?

– Да. – Она убрала волосы со лба. – Не злись. Я хочу его понять.

– Так?

– Да. Все люди говорят о себе. Кто-то словами, кто-то действиями. Или вот… снимками. Деккер определенно был ею одержим.

Хрупкой блондинкой, которая не утратила своей привлекательности и годы спустя.

– И не только он, видишь?

Очередной снимок, где Станислав Эшби все-таки решился обнять школьную учительницу, а она прильнула к нему всем телом. И эти двое казались единым.

– Если говорить отстраненно, то мы имеем модель, в которой Станислав Эшби занял роль отца. Но ведь оставалась еще мать. У Клайва она была одержима религией, у Деккера пила безбожно. И явно не подходила на роль матери.

– В отличие от мисс Уильямс?

– Именно. Возможно, он перенял эту одержимость. – Она смотрела снизу вверх. – Такое вот… наследство.

– Надо поговорить с парнем.

– Надо, чтобы Джонни на них взглянул. – Снимков становилось слишком много. Они грозили заполонить всю комнату. – Я думала над тем, что он сказал. Про болезнь. Если предположить, что знаменитое проклятие Эшби – это именно болезнь, которая каким-то образом поражает женщин… и детей? Возможно, что и детей. Именно через… семенную жидкость.

Милдред очаровательно покраснела.

– Что заболевает и мать, и плод… хотя, конечно, не сходится. Матушка нашего Хендриксона умерла в весьма почтенном возрасте.

– От чего?

Она потянулась и подвинула к себе тощую папку, судя по всему, с личным делом. Луке тоже почитать стоило бы, хотя, конечно, вряд ли там найдется что-то и вправду важное.

Пропустили же. И блок в мозгах, и болячку эту.

У Луки засвербело между лопатками. А если… Про болячку он пока только Боумену доложился. Пусть у него голова болит.

Спину Лука поскреб. Тишком.

– Что, страшно?

– Страшно. – Он сел рядом. На полу неудобно. Жестковато. Хотя крепкий и не треснет под его, Луки, весом. – Если помрешь, то и хрен бы с ним. Рано или поздно все. А так, как эта… чтоб живой, но ни ногой, ни рукой. У меня приятель имелся. Ну как приятель. Знакомый. Так-то друзей немного…

Она смотрела. И слушала.

Редко какая женщина умеет слушать. Казалось бы, что тут сложного? Сиди и помалкивай, а вот тоже… Милли еще злилась, что он нормально рассказать был не способен, хотя Лука старался. Честно старался. А не выходило.

– Ему в одной драке спину перешибли. И так, что лучшие целители только и могли, что руками разводить. Мол, не лечится. Он в коляске потом… ноги высохли. Сам злой стал. На всех обижался. И пил. Я бы тоже пил. Если бы так. И злой бы был. Но сейчас