Нина и Павел распаковывали вещи, придавая пустоватым комнатам жилой вид. К парадной двери флигеля вела дорожка от основного дома, а задняя дверь из кухни выходила в сад, заросший старыми яблонями, черешней и ревенем, из которого немки умели делать превосходные консервированные компоты.

Йошка рассказал Павлу о том, что удалось выведать у служанки.

– Вечером, когда все обитатели пансиона соберутся на ужин, Нина под каким-нибудь предлогом зайдет к хозяйке и познакомится с каждым из них, – сказал Павел. – А ты постарайся отыскать Ахима Фехнера, того, кто проболтался о трубе с прицельной рамкой. Завтра поедешь в Мюнхен. Туда через семнадцатое почтовое отделение на имя «Бера» приходят письма от матери Березенко. Попробуй о нем что-нибудь разведать, покружи у проходной БМВ…

– Чему ты меня учишь? – с некоторой обидой произнес Йошка. – Я давно знаю, что должен делать!

– Не учу, распределяюсь во времени. – Павел понял, что допустил бестактность, и добавил мягче: – Мне тоже предстоит задачка не из приятных, черт знает чем окончится визит в полицейское управление.

– Может, лучше тебя подстраховать?

– Не надо. И меня не выручишь, и себя погубишь. В случае чего, тебе же придется доводить дело до конца.

Подсознательно Франца Штефи, старшего брата Артура, тревожила мысль, что он, одаренный, талантливый художник, посвятил свое творчество изображению сусальных и самоуверенных героев, которые ни в чем не сомневаются и никогда не страдают. Многообразие их человеческих чувств заключается лишь в том, что одни умеют стрелять, другие рожать, третьи умирать смертью белокурых бестий.

Раньше Франц писал пейзажи, прозрачные и тонкие, какие умеют рисовать китайцы. Он был так поглощен своей живописью, что почти не обратил внимания на приход к власти нацистов. Но однажды утром в дом постучался посыльный из комиссариата и вручил живописцу извещение явиться к культурфюреру. Франц сидел перед картиной и заканчивал отделку.

– Прошу подождать, – холодно сказал он вошедшему.

– Вы, очевидно, плохо поняли меня, – возразил посыльный, одетый в светло-коричневую форму, какую носили штурмовики. – Я вручил вам не уведомление, а приказ. Приказ, как всегда, должен выполняться немедленно.

– Но у меня засохнет лак!

Штурмовик подошел к картине, взял из ведерка кисть потолще и перечеркнул пейзаж крест-накрест.

– Больше пейзажи нам не понадобятся, – деланно зевнув, проговорил он и рявкнул: – А ну, встать!

Штурмовик привел Франца к культурфюреру Герману Лютцу. У Штефи сразу пропало желание жаловаться на посыльного, испортившего картину.

– Вам совсем не к лицу малевать разные безделки, – сказал Лютц.

– Но это пейзажи моей родины! – воскликнул Франц.

– Чепуха! Отныне вы будете выполнять наш заказ. Вы должны выразить величие нашего времени, дух немца – труженика и бойца.

– Я не умею… – развел руками Франц.

– Учитесь. Помните в «Эдде»:

В распре кровавой брат губит брата;

Кровные родичи режут друг друга;

Множится зло, полон мерзости мир.

Век секир, век мечей, век щитов рассеченных,

Вьюжный век, волчий век – пред кончиною мира…

– Я не читал «Эдду».

– Будете читать, – как бы успокоив, проговорил культурфюрер Лютц. – Наступил век очищения от скверны. Это жестокий век, милейший, и его надо воспеть.

– А если… если… – замямлил Франц и, собравшись с духом, выпалил: – Если я откажусь?

– Да мы просто пошлем вас в трудовой лагерь. Там с лопатой в руках вы станете познавать внутренний мир созидателя. Я – Герман Лютц – отныне буду вашим наставником. Все заказы вам будут приходить только через меня.

Так Франца Штефи зачислили в солдаты нацистского художественного фронта.

«Плохо, когда искусство подчиняется административным канонам, – размышлял Штефи. – Политический энтузиазм губит художника, превращает его в поденщика. Выжмут, как губку, а потом предложат: хотите хорошо жить, защищайте свастику; хотите писать, как Либерман, Балушек, Целле,[43]будете маршировать по плацу концлагеря. Сам-то он достаточно умен, чтобы понять разницу между собой и Рафаэлем, даже между вчерашним и сегодняшим Францем Штефи. Но выхода нет. Нет выхода! Вот и торгуешь собой, идешь на шулерские сделки с искусством, спекулируешь, в сущности, голым нарядом короля, выдаешь все эти поделки за великое искусство «новой Германии».

…Франц сидел в саду перед мольбертом. Он писал «Сражение под Смоленском» для Дома инвалидов в Мюнхене. Еще недавно он получал заказы через Лютца. Теперь другой культурфюрер ведал заказами, а Герман Лютц стал большим человеком на «Байерише моторенверке» – арбайтсфюрером. Рядом на стульчике лежали кисти и краски. Он до них не дотрагивался сегодня, он думал.

Он все более склонялся к мысли, что виной его личной трагедии является общество, в котором царит самообман.

«Да. Самообман, – удовлетворенно повторил он про себя. – Самообман – двигатель современного общества. К тому же это общество построено на зависти. Таким, как он, Франц Штефи, завидуют. Люди творческого труда, в сущности, слабые люди, им нужна слава. Они презирают толпу, но и чувствуют свою зависимость от нее. Люди вообще не понимают друг друга. Люди эгоистичны. И еще, как нам твердят теперь, в каждом человеке таится зверь. Вот и взращивают в молодых поколениях немцев этого зверя, и лелеют его, и подогревают в них человеконенавистничество, и никакое искусство не может с этим бороться. Боже мой, до чего он додумался? Господи…»

– Франц, тебе принесли почту!

Штефи вздрогнул, схватился за кисть, пододвинул мольберт:

– Что там?

– Посмотри сам, не граф! – У Клары неприятный, низкий, словно пропитой голос.

– Я же работаю!

– Ах да! Ты пишешь портрет кайзера…

– Не остри! Кайзер был намного умнее тебя.

– И глупее тебя, конечно.

– Клара, принеси почту!

– Ах, почту! Письмо с приглашением посетить тайную полицию?

– Идиотка! Какое ты имеешь представление о тайной полиции?…

Эту перепалку слышали Павел и Нина, голоса супругов ворвались в открытую форточку. Франц с Кларой еще не знали, что в обычно пустовавшем флигеле поселились приезжие.

Франц мало был похож на Артура. Рано разжиревший, вислозадый, с рыхлым угреватым лицом. Белесые глаза его обрамляли жесткие и прямые ресницы. Говорил он фальцетом – возможно, оттого, что его раздражала жена.

– В конце концов, ты принесешь мне почту?! – взвизгнул он, вскакивая с парусинового стульчика.