Вследствие состоявшихся перед этим дружеских переговоров игра проходила в порядочно «натянутой» атмосфере. Как это мастер проскальзывал между горами мяса и к тому же сохранял свой задор! Как это он, поднявшись с земли, нагло говорит: «Лапуля, не надо этой помпы!» — «Почему бы тебе не ива свою мать?» — прозвучал в его адрес вопрос. «Приятель, — сказал он уже на бегу, — приятель, я над этим подумаю». Это обывательски-гуманистическое обращение мастера с текстом на волосок от скандала, понятно, раздражало. Считается классическим случай, когда он, перейдя в защиту (был обыкновенный матч), провел с господином Ичи длительную дискуссию на тему некой статьи в журнале «Вигилия» по поводу некоего нюанса в связи с господином Оттликом и литературным журналом «Нюгат» — «уже не существует, mon ami». «Так сказал господин редактор Ошват», — вопил, к примеру, мастер с 16-метровой господину Ичи и проводил мяч между атакующими его противниками. (Технически несложная задача.) Как ему тогда досталось за бесспорное легкомыслие! Не одну неделю ходил он потом в Спортивную Больницу на физиотерапию. «Как мертвому припарки!..» Бедный мастер! О господине Оттлике уже и не…

«Котлету из тебя сделаю, носатый!» «Боже, Боже мой, — размышлял он как-то раз, жаря сало на костре уже по уши измазавшись и жирный; хорошо шло вино «Шопронское Кекфранкош» урожая 1974 года — Боже мой, в самом деле, деревенский я писатель или городской?» Интересно ему было, знаете ли, на чьей он стороне. Затем изволил прийти к тому, что, принимая во внимание древние корни его семьи, он явно деревенщик, с другой стороны, опять же, плохонькие усы (не то чтобы на венгерский лад, просто никакие!), а также тот факт, что на каждом третьем-чет-вертом футбольном матче его ругают евреем, свидетельствуют о городских мотивах. «В этом не нужно искать больше оттенков». Отмечу, что нос господина Дьердя также стал объектом для исторических шуток. По грязи простаивающего перед кабаком «трабанта» было выведено: в гастроном поступила свежая маца.

«Котлету из тебя сделаю!» — «Маменькин сынок ты, шеф, — выдохнул он в ухо парню-защитнику, — поэтому тебя сюда поставили! Чтобы из меня котлету!» Малыш был Малой Смертью, защитник из разряда убийц, только еще молодой. «Брат его старший хороший картежник, Большая Смерть». Мастер просто терпеть не мог Большую Смерть! Если бы умел ненавидеть, то ненавидел бы. Малая Смерть вплотную приблизился к знаменитому лицу. «Опять вы к нам пожаловали, носатый, а?!» — «Но, милый мой, — ответил он тоном маркизы, — если так решил прихотливый жребий». — «Не умничай, ива, котлета из тебя будет!» Тогда он наконец принял личный вызов и процедил в ответ: «Попробуй, карапуз». И приподнял локоть, чтобы поспособствовать его встрече с небезызвестными ребрами; как матерый кабан, вырвался мастер из нежных тисков защитника.

Они как следует насолили противнику. Конечно, они тоже не могли оставаться безучастными, так что нейтральный наблюдатель — скажем, тот субъект в одном из опоясывающих стадион новых огромных домов, который бросил взгляд вниз, с высоты, — видел встречу двух команд, редкую в своей жестокости. Мастер, по доброй традиции, не пинался, а «лишь» был взвинчен. «Он свое дело делает». Даже судью кто-то из них пнул — мячом. (Либеро.) Судья обернулся, ища мечущим искры взглядом преступника. Он зловеще приближался, когда мастер разогнал грозовые тучи мудрыми словами: «Да что ты, брось. Если бы кто-то с такого расстояния специально в тебя попал, — потому что от волнения перешел на «ты» с аморальным судьей-молокососом; «Господи, он одних со мной лет», — ива, тогда бы он не здесь играл!»

(Они продули со счетом 1:0 — с голом, забитым из вопиющего положения вне игры.) «Вы видели, как они боялись», — устало смеялся мастер, уходя с поля. «Божечки, да они чуть в штаны не наложили». Потом, поравнявшись со взмыленным Либеро, который — несмотря на то что в последнее время демонстрировал ухудшающуюся форму, «падал в грязь лицом», — теперь проявил себя одним из лучших в команде, похлопал его по спине, ухмыльнулся: «Ну, что, ива?!» — «Петике, — сказал отрицательный, а затем положительный герой матча, — Петике, они ползали как улитки… На будущий год перехожу в «Космос». На что далеко не старый, но и не первой свежести, а именно второй половины дня воскресенья, обрюзгший мастер: «За пять ящиков пива, минимум». Поражение еще никогда не было так приятно.

— — — — —

Где-то что-то изменилось, колеса скрипнули, резкий — как нож — свет автомобильных фар внезапно появился, ворота (!) разорвались, как лист бумаги резиновая дубинка мягко опускается, рука, которая хватает, может принадлежать Караяну, кого-то незаметно начинают пасти, кто-то — потому что об этом его конкретно просят — незаметно начинает пасти, ледяной кубик победно гремит, запор гремит, телевизионная беседа входит в русло, где-то что-то приобретает окончательную форму.

Не считая нескольких взглядов из категории странных, которые он регулярно изволит ловить на себе в коридоре, ведущем из раздевалки на поле, и в которых можно прочесть эдакое своеобразное одобрение («Все нормально, парень!»), ничего не произошло: не было ему никакого тайного знака, или письма, или случайно оброненного слова, никто его неожиданно не приглашал немного потолковать, ни в рюмочную, ни куда-либо еще, ни о чем через посредников не изволили ему намекнуть (), зарплату ему не понизили, мало того, согласно предписанию, повысили (до двух тысяч семисот форинтов), никто его к себе не вызвал и никаким иным способом не сигнализировали о том, что мастеру кое-что нужно понять особо, вокруг него не рождалось сплетен больше обычного, его положение ни на работе, ни в личной жизни не становилось невыносимым (), ничего не происходило: матчи приближались, матчи проходили, — все-таки медленно, как холод вслед за поспешным предутренним зевком, в тело мастера проникала и биологическая уверенность в собственных силах, сознание порядка и организованности, вера: что не изволит быть один, его шаги (мало того: пасы, выходы, резаки и пробежки назад) прослеживаемы: за ними следят, оцениваемы: их оценивают, вследствие чего в паре мест он изволит быть обязан действовать с ответственностью. И это хорошо.

17 Мастер призвал господина Банта к ответу. Ответ господина Банга был уводящим. «Старик», — сказал он. Затем под напором мастера повторил: «Старик». Однако выяснилось, что именитый иллюстратор, по сути, ничего не сделал. «Старик, как только я вошел, он начал раскладывать на столе папки и сказал, что, к сожалению, ему надо идти, потому что, к сожалению, надо отвезти в ремонт, к сожалению, машину, но не надо волноваться, все будет в порядке». Мастер махнул рукой. Но затем они превратились в людей действия (прогресс). Мастер вскочил на дисциплинированно ожидающего жеребца, господин Банга прижался к нему сзади и обеими руками с ужасом вцепился в мастера, как детеныш мартышки в свою мать. Он изволил поторопить умную скотину. Они добрались до типографии. Мастер взялся объехать Европу с чтениями, «ах, эти обязательства, mon ami, эти обязательства!», и для этого необходима была типографская продукция. Волосы господина Банга трепал ветер, крошечный коричневый лоб интеллектуала отсвечивал, ничем не скрытый. Со спины лошади он то и дело кричал грубым, но повторяющим некую и красивую мелодию голосом пешеходам, в основном если это были местные девушки. «Лапочки мои, бубудьте осторожны, попотому что приидет сееренький волчок и утаащит за боочок». Но в песне это выходило еще лучше; можно себе представить. А если бы господин Банга молчал! Вот была бы радость и находка! Потому что, например, внезапно в такие моменты художник восклицает: «Тинейджер!» — и мастер уже поводит большими проницательными глазами для восприятия ожидаемого зрелища, однако тогда, например, господин Банга дает отбой». — «Нет. Не тинейджер, — он качает головой, — коррупция!» — «Это ошеломительно друг мой!» И углубляется во что-нибудь совершенно иное, в какую-нибудь походную социологию.