стрельцы, но имел несколько важных прибавлений, которые и заставили затихший народ прислушаться. Каждую разэдакую тварь, которая сейчас же не откроет такие-сякие ворота, туда их сюда! ожидали дыба, кнут и все растаковские казни. Делая остановки после особенно мощных всплесков чувства, князь Василий прокричал напоследок, что представляет в Ряжеске особу государя (это место осталось без украшений) и потому дальнейшее сопротивление будет рассматриваться как скоп и заговор со всеми вытекающими отсюда трах-тарарах последствиями!

Перестали кривляться тени, остановили свой бег огни — холопы смутились. Там и здесь зашевелились исчезнувшие было гости, вылезали из бог знает каких погребов и запечий. В отчаянной, безнадёжной уже попытке приободрить и гостей, и челядь Подрез кинулся отлавливать малодушных. Подьячие позволяли себя волочить, покорно принимая поношения и тычки, но боевым духом не проникались, а расползались врозь, стоило оставить кого без присмотра. Дерзость упавших духом холопов простиралась так далеко, что они уклонялись от пинков и зуботычин. Всё было напрасно, что-то в холопьих душах надломилось!

Изловчившись припереть Шафрана к стене, Федька бросилась догонять метавшегося по двору Подреза.

— Ключ! — требовательно закричала она. — Ключ от задней калитки!

Подрез оглянулся. Он держал под собой скрюченного вдвое человека и смотрел на Федьку волчьими глазами. Однако Федька не сомневалась, что ключ найдётся, раз только Подрез узнал её.

Отпущенный без предупреждения, человек тюкнулся головой в землю, а Подрез достал из кармана большой грубый ключ — Федька сцапала его прежде, чем хозяин успел что сказать.

Шафрана она прихватила по дороге и не забывала потом за ним присматривать.

Но вот ключ ничего не открывал, застрял в замке ни туда ни сюда. Прохваченный общим страхом, Шафран толкнул Федьку и взялся крутить, вихляво извивался телом, приседал и пыхтел — железо не поддавалось. Ключ, по всему судя, не от того замка попался — Подрез сунул первый, что нашёл в кармане.

Они теряли время, а торжествующий рёв известил о прорыве — стрельцы вломились. Вопли, вой, грохот, пальба заставляли вспомнить о не раз звучавшей угрозе «всё здесь к чёрту перевернуть!». Надо было понимать так, что двор изменника отдан осаждавшим на всю их волю как награда за ратное долготерпение.

Под натиском не разбирающих правых и виноватых стрельцов народ отступал на задворки, ломился через невидимые в темноте преграды, спотыкался, бежал; явились помощники вертеть ключ. Шафрана оттеснили. И вовремя: тут его скрючило, послышались рвотные звуки, запахло блевотиной. Визжала полураздетая девка. А ключ наконец хрястнул, окончательно засев в замке. Но уже тащили топор — треск и лязг, дверца распахнулась, народ ломанул в дыру. Основательно опорожнив желудок, не без труда распрямился Шафран, отёр, отдуваясь, рот и шатнулся туда же — во мрак.

Глава восемнадцатая

Федька угрожает

ошарив среди колючих стеблей, Федька нащупала камень — вкрадчивые тени собак по косогору остановились.

— Пошли вон, убирайтесь, — пригрозила Федька вполголоса, чтобы не привлекать людей. Псы сдержанно зарычали.

Наверху, по краю откоса раздавались крики — там кого-то били. Люди пробежали в одну сторону, потом в другую, кто кого мордовал и топтал, понять было невозможно, смолкали, затерявшись в ночи, голоса.

— Пощупай ногу, — промычал Шафран. — Вот... щиколотку.

Когда Федька принялась стаскивать сапог, он тихонько заныл, а тронула щиколотку — вскрикнул.

— Встать можешь?

— Куда там встать! — Шафран устроился среди чертополоха вполне сносно и, похоже, не торопился что-то в нынешнем положении менять. От воеводского гнева ушёл, мордобоя на Подрезовом дворе избежал, в овраг свалился — с остальным можно было и подождать. И даже собак Шафран не особенно опасался, уповая на Федьку.

— Придётся тебе, Феденька, меня на себе тащить, — сказал он трезво и с кряхтением подвинулся, укладывая больную ногу. Нога не давала ему забыться, нога же лишала уместной при таких обстоятельствах предприимчивости.

Стало тихо, если не считать утробного урчания псов. Большое испещрённое звёздами небо опиралось на чёрные края косогоров. А Федька с Шафраном покоились ещё глубже, забытые в лоне земли. И где-то были собаки, тоже невидимые и тоже обречённые. Полные настороженности, опаски, подавленных вожделений. Они пробовали пасть и зубы, порыкивали и ворчали, подступая всё ближе.

Шафран тихонько стонал и хныкал, а Федька молчала. Она запрокинула голову и, пытаясь расслабиться, прислушалась. Ни единым звуком не выдавали звёзды свою скрытую жизнь. И здесь, в глубине раздавшегося, чтобы поглотить людей и собак, исподнего мира, стала Федька ещё дальше от звёзд, чем когда была... Сколько раз стояла она вот так в ночи, задрав голову к звёздам, чтобы голым усилием мысли распознать скрытые от людей истины... И ничего. Не такой слух, не такие глаза нужны были, чтобы услышать звёзды. Ей, Федьке, не откроют они своих тайн — равнодушные и немые. А она горячая, живая, обречённая смерти, останется здесь. На земле.

Шафран шумно подвинулся, охнул, и Федька ощутила прикосновение руки — он жался к ней, слушая не звёзды, но шорохи.

— Пойдём, Феденька. Надо выбираться. Нехорошо здесь.

— Помнишь Елчигиных, Степана и Антониду? — негромко спросила она. Ответа можно было не ждать. — У них сынок остался, Вешняком кличут... Им во двор краденое подкинули.

— Разве подкинули? — осторожно удивился Шафран.

— Твои люди подкинули.

Шафран не отзывался. Федька покачивала на ладони тяжёлый, в комьях грязи камень. Шуршали жёсткими стеблями сорняков собаки. Тощие, поумневшие в невзгодах бродячие псы, они без нужды не лают.

— Шафран, — сказала Федька, — если утром найдут кого с проломленной головой, что думать будут?

Где-то близко таились, прислушиваясь, собаки. Звенели цикады.

— Упал с обрыва, расшибся, собаки лицо изгрызли. Кто там разбирать будет. По пьяному делу-то. А золото: перстни, крест... жемчуг, бархат, сапоги караульщики снимут. Догола ведь разденут, исподних портков не оставят. Ничем не побрезгуют. Рогожей прикроют, и будет тело валяться на губном дворе — никто не признает. Крючьями ведь таскать примутся, как протухнет. В яму столкнут.

Он шевельнулся так тихо, что Федька поняла: испугался.

Человек цепкий, но мелочный и недалёкий за пределами всего, что не касалось непосредственной выгоды, Шафран, несомненно, знал жизнь, но не знал людей. Он много чего повидал и имел основания отказать в доверии человечеству в целом и каждому его отдельному представителю, в частности. Прозревая в каждом встречном дрянь: подлость, корыстную хитрость, готовность к преступлению, лишь только явится уверенность в безнаказанности, Шафран делил людей на два разряда и в больших подробностях не нуждался: