бессильно привалившись плечом к сухому, потрескавшемуся вдоль бревну. Мощное, набитое изнутри камнями и землёй бревенчатое тело стены разлеглось грузно и сонно. Венцов пятнадцать уходило оно в вышину под выступающую над головой застреху кровли, а в стороны огромные сосновые стволы, равномерно членённые торцами перерубов, тянулись, как опрокинутая дорога.

Неподвижно застряла среди звёзд луна.

В обморочном недействительном мире, где не было ничего определённого, кроме затаившей свой путь луны, шебуршился один Шафран. Не отдышавшись толком, он потянулся к Федьке, чтобы вставать, но она не подала руку. Тогда Шафран поднялся, перехватывая округлости и щели стены. Серое, измазанное грязью и тенью лицо его на мгновение открылось, и он отвернулся, несколько раз пристукнул бревно кулаком — дерево вбирало звук без остатка.

— Терновский бор. Вывозили. Пять вершков, — произнёс он бессвязно, но неожиданно громко, словно пытаясь вспугнуть тишину ночи, в которой глохло всё скромное, робкое, вроде шелеста листвы. — Пять вершков в отрубе. Терентьев горододел. — Снова ударил, как будто надеясь ещё на эхо, и прислушался. — Две тысячи пятьсот рублей. Терентьев подряжался. — И ещё постучал кулаком. — Не уложились они в смету — двести плотников. Не уложились. Не хватило денег. Хо-ороший был лес кондовый! — дико прокричал он, словно с ума сбредив.

— Чего орёшь? — испугалась Федька.

— Нога болит, проклятая, — исказившись лицом, сказал он. — Хоть криком кричи, хоть в голос вой, не могу, Феденька, не могу, сил моих нету, пропади оно всё пропадом, так бы и удушил к бесу... всё это... ой, Федя, куда там!.. Чё-ёрт!

Речь его становилась всё поспешнее, съеденные лихорадкой слова теряли смысл, сыпалась шелуха — пустая оболочка звуков и слов. Глаза, как мутная слюда, открылись Федьке. Он потянулся:

— Идём, Феденька. Пошли. Ножками-ножками, ручками...

Навалившись на Федьку — в который раз подвела нога, — нащупал тонкую её шею и стал душить.

Мгновение она не понимала, что убивает.

Собачьей пастью оскалился убийца, стиснулось горло.

Мгновение оставалось у Федьки сообразить, что происходит, и напрячь силы — без дыхания. Она двинула коленом, рванулась, пытаясь перехватить руки, ударила...

Чёрный туман обнял её, Федька ударилась о стену, а Шафран провалился куда-то вниз. Очутившись на земле, он рванулся перехватить Федьку за колено.

— Бахмат! — вскричал он пронзительно. — Сюда, Бахмат! Ба-ахмат! А-а-а!

Федька пнула его ногой, без размаха, как получилось, — мешали длинные полы ферязи, путались рукава, пнула ещё, ударила — он не выпустил, вцепившись клещом, она колотила его обеими руками, потеряв и страх, и брезгливость, ничего не осталось, кроме бешеной злобы, и когда могла бы ударить так, чтоб убить, — убила бы. Он орал, визжал, надрываясь, — не хватало сил и кричать, и бороться одновременно. И Федька, понимая уже, что не справится, не в силах она прибить его так, чтобы выпустил, рванулась прочь и потащила его за собой грузным мешком, рванула на шаг, на полшага. И опять спасла её больная нога Шафрана, распухшая, бесполезная нога подвернулась до нестерпимой боли — ахнул.

Федька вырвалась, отскочила в сторону и тяжело, безумно дышала вместо того, чтобы бежать. Она как будто не понимала, всё равно не понимала, что произошло, и испытывала потребность опамятоваться, сообразить, где она очутилась и зачем.

Шафран верещал, барахтаясь на земле, — ненависть, страх и злоба — он толок конечностями, взбивая пыль. Так орал, что должен был пробудить не только Бахмата, где бы такой человек ни засел, но и половину посада вместе с ним.

Федька судорожно озиралась — чудился топот со всех сторон. Она помчалась вдруг вдоль стены, отбрасывая мотающиеся рукава за спину, и тут же резко остановилась, повернула обратно и, затравленно оглянувшись, под режущий визг и вопли Шафрана кинулась в провал переулка. На бегу она выставила руки, ожидая, что треснется лоб в лоб о выскочившего навстречу Бахмата. Но беспрепятственно пролетела до перекрёстка, вильнула в сторону и через десяток-другой слившихся с ударами сердца, топотом ног мгновений хлопнулась о преграду. Забор и тупик.

Федька упала среди густой травы. Сердце колотилось так, что, казалось, подрагивает, отторгает её земля, тогда как, напротив, — это Федька наперекор сердцу вжималась в землю.

И потом, когда сердце унялось, она лежала, не пытаясь подняться.

Смолк и Шафран.

Она начала понимать, что тихо.

Бесшумно подвинулась и села на корточки. Стучало в висках. Где-то рядом, во дворе за оградой, тяжело вздохнула корова, переступила, чавкая навозом. Пропадающе далеко тявкали собаки.

Глава девятнадцатая

Федька спускается в тюрьму

аплутавший среди строений прошелестел голосок: — Батя, это что было?

— Спи.

— Убили кого, батя?

— Спи!

— Бать...

Шлепок, возня, стихло и там.

Федька ждала. Лунный свет, лишая мир естественной цельности, нарезал заборы, стены, крыши косыми ломтями.

Краешком сознания Федька отметила, что ладони зудят и пальцы закостенели, перо, пожалуй, и не возьмёшь толком. Отметила и забыла, забыла усталость в икрах, забыла про грязное, изодранное платье — во что это станет, починить? — ничего не задерживала она в сознании, в голове словно вымело — остался только слух. Посад безмятежно спал... напрасно Федька ждала.

Прошло полчаса или час, тени не сдвинулись, и ничего вообще не происходило. Напряжение отпускало, и Федька чувствовала, что вместе со страхом понемногу оставляет её то тяжёлое, что ощущала она всё это время каким-то непреходящим душевным надрывом. Только сейчас, когда страшное миновало или отступило, позволив ей вздох или два, она начала сознавать, как сильно страдала в собачьем овраге, насилуя себя, чтобы мучить Шафрана. Ныне он отплатил ей с лихвою, и она освободилась от сомнений совести, подспудно её угнетавших. Ушла вина, и ушёл страх. Верно, всё это было как-то связано между собой: страх и вина, вина и страх.

Федька поднялась, стояла, прислушиваясь, и наконец различила шаркающие шаги.

Человек подволакивал ногу и поскуливал — Шафран. Скоро Федька смогла убедиться в этом воочию: Шафран с трудом ковылял, цепляясь за забор, и вот остановился перед перекрёстком. Пустота в две сажени — от одной опоры до другой, предстала ему вызывающим и слёзы, и злобу препятствием. Неясная в подробностях тень Шафрана выругалась свистящим шёпотом, погрозила кулаком и долго материлась, изливая ненависть на корявые, в занозах заборы, на рытвины, на бездельную, подлую луну и никчёмные свои ноги. Одну только Федьку Шафран не вспоминал — не было у него для неё слов. Барахтаясь в студёном свете, он