И вот целых полтора часа обследовали, как пострадавшую в катастрофе, ей-богу! Полтора часа! Мурыжили, как могли!

Рентген и даже – о, чудо! – в этом городишке нашелся томограф! (Благотворительность чья-то.) И вот ее в эту самую благотворительность засунули за милую душу!

Брали какие-то анализы, смотрели на УЗИ, заставляли разевать рот и ковырялись в горле палочками, щупали спину, так что Настена пищала от боли, словом, тетешкались с ней, как со звездой отечественной эстрады первой величины.

В конце концов Настена не выдержала и взвыла, просясь назад в гостиницу, с жаркой слезой, делая страшное признание Вольскому:

– Я не могу в больницах, я их ужасно боюсь! Мне всегда кажется, что если я в больнице, то это все, конец, что-то ужасное со мной приключилось, смертельное точно! Я сейчас с ума сойду!

С ума ей сойти Вольский не дал, а увез на том же вездеходе назад в гостиницу, не дождавшись результатов анализов. Но клятвенно пообещав, что проследит за тем, что пострадавшая будет соблюдать предписанный режим – то есть покой, покой и еще раз покой.

Лучше лежа.

Лежа Настасью устраивало больше всего, и, вернувшись в «Националь», отмахнувшись от вопросов всех горячо волнующихся и заинтересованных, она скоренько добралась до душа в своем номере, простояла под ним до полного размягчения мышц, кое-как из него выползла, завалилась в постель, закуталась в одеяло и сразу же вырубилась.

И проспала до глубокой ночи.

А проснулась от того, что Максим осторожно пристроился на боку рядом с ней, обнял, притиснул к себе и поцеловал в пострадавший затылок.

– Захотелось пообниматься с тобой, – прошептал он ей, безошибочно определив тот момент, когда она проснулась.

– Только пообниматься? – проскрежетала она с притворным разочарованием.

– Нет, еще тебе прописано полоскание горла перед сном и какая-то смягчающая микстура. Надо принять, – напомнил он, продолжая тихонько целовать ее в волосы короткими поцелуйчиками.

– Мне кажется, что допомины с эндорфинами помогут куда как эффективнее моему пострадавшему горлу, – перешла на сиплый шепот Настена.

Он помолчал, горячо подышал ей в затылок и напомнил с большим сожалением в голосе:

– У тебя легкое сотрясение мозга, ушибленная спина и пострадавшая шея вся в синяках.

– Да и наплевать! – решительно отмела этот аргумент Настасья.

Перевернулась на другой бок, оказавшись к нему лицом, и повторила:

– Наплевать.

И они так упоительно, так непереносимо нежно и проникновенно принялись целоваться, что становилось решительно непонятно, зачем они попусту потратили столько времени на какие-то глупые шпионские дела и разоблачения, на детективные истории и незнакомых, ненужных людей, когда можно было вот так целоваться и прижиматься друг к другу, так что становилось жарко и хотелось нестись вперед и в то же время продолжать целоваться и ласкаться и чувствовать жар, исходящий от их тел.

А потом и эти мысли-сожаления стали ненужными и лишними, и они потонули друг в друге…

Он соединил их тела и повел, повел за собой к их уже сотканной и созданной однажды и навсегда вселенной, и у них снова получилось это необыкновенное единение и чудо – взобраться, взлететь в эту вселенную вдвоем…

Полночи они провели в любовных объятиях, почти не разговаривая, только перешептываясь совсем тихо, чтобы не тревожить тонкое, звенящее чувственное облако любви, которое соткали вокруг себя нежностью и страстью, откровением и доверием.

А утром грянуло солнце.

Максим ушел, срочным порядком вызванный Федоровым для каких-то важных дел, касающихся шпионской эпопеи. А Настя повалялась в свое удовольствие в кровати, пока не раздался стук в дверь.

Довольно улыбающийся официант доставил ей завтрак. Она даже спрашивать не стала, кто все это заказал и кто так о ней позаботился – большущий, наверное, литровый, бокал теплого тщательно сбитого фруктового смузи и чайничек ее любимого ягодно-травяного отвара с медом.

Красота!

Все красота! Солнце это, изменившее мир вокруг, беспощадное к глупому позднему весеннему снегу. Утро это потрясающее и обалденно вкусный завтрак!

Настя позавтракала, с удовольствием отметив, что горло уже не так сильно саднит, даже совсем почти не болит, ноет немного, но скорее синяки на коже, а не само горло.

Умывшись, переодевшись, пребывая в особом приподнятом настроении, она собралась было отправиться на разведку и узнать последние новости, но вдруг в какой-то момент остановилась, захваченная неожиданной предательской мыслью, подошла к окну и стояла, щурясь от слепящего света и глядя на быстро тающие сугробы вязкого влажного снега, разливающиеся ручьями в лужи.

Открылась и закрылась дверь в номер, впуская Вольского.

Он вошел, такой стремительный, позитивный, энергичный, намереваясь сказать нечто бравурное, но, увидев застывшую у окна Настасью, который уже раз непостижимым образом сразу же уловил ее настроение и, не став ничего говорить, подошел и встал рядом.

– Нашли? – спросила Настя, продолжая смотреть в окно.

– Нашли, – весомо произнес Вольский. – Все нашли. Носителем оказалась карта памяти айфона и вторая, дублирующая, мини-фотоаппарата. Все, как ты и сказала. А еще нашли вещи, коробку с гримом, бороду, накладные зубы, специальные валики. – Он снова помолчал, засунув руки в карманы брюк. – И у этой веселой парочки, Доширака с Василисом, много чего интересного нашли. Кстати, в том числе и специальную аппаратуру для определения электронных носителей любого размера. Ты и тут попала в десятку.

Помолчали.

Федоров не стал дожидаться прибытия специалистов из конторы, а по распоряжению своего начальства, проводил предварительный обыск и осмотр номеров в сотрудничестве с местными экспертами-криминалистами, давшими подписку о неразглашении. И начали они это мероприятие совсем ранним утром.

И вот нашли.

Теперь ждут прибытия спецборта самолета с сотрудниками ФСБ для дальнейшей работы над делом промышленного шпионажа в пользу иностранного государства. Так это называется.

Как только буря совершенно и окончательно улеглась, часа в четыре утра, всевозможные службы как аэродрома, так и городских коммунальщиков вместе с ними, экстренным образом принялись расчищать одну из полос для спецборта.

За дело они взялись с таким горячим энтузиазмом, подогретым при помощи убеждений, посулов и такой-то матери самим мэром города (которого в свою очередь торопили соответствующие указы гебешного начальства с самого верха), что, глядишь, через пару-тройку часов и весь аэродром расчистят.

– Когда я рассказывала тебе о том, как любила в детстве метель, я не говорила того, что особенно мне нравилось, если утром, после ужасной непогоды, светило вот такое яркое солнце, – продолжала Настастья. Помолчав, она произнесла грустным голосом, все еще низким, но уже без скрипов и сипения: – Вот и все. Все закончилось. Закончилась буря, и закончилось наше заточение в гостинице. И закончился наш детектив и шпионские страсти.