— Давай помогу, — снимая светлый плащ с плеч бывшей жены, Анатолий провел кончиками пальцев по ее шее, с наслаждением коснулся блестящих длинных волос и задержал руки на ее плечах чуть дольше, чем требовалось.

Освободившись от плаща, Светлана решительно развернулась к Анатолию, чтобы проявить свое неудовольствие подобными вольностями, но тот, расправляя складки светлой материи, деловито пристраивал плащ на деревянные плечики. Выждав пару секунд и видя, что он не оборачивается, Светлана недоуменно подняла брови: может, ей показалось? Краем глаза наблюдая за ее реакцией, Анатолий еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Настоящих чувств Светланы он знать не мог, но то, что какие-то чувства присутствовали, было несомненным плюсом, гораздо более интересным, чем полное равнодушие, а детская, давно забытая игра в кошки-мышки приятно щекотала нервы.

— Тапочки? — не дожидаясь ответа, Анатолий встал на колени у самых ног Светланы и, наклонившись, пошарил рукой под вешалкой. — Такие подойдут? — не вставая с коленей, он протянул пару и откровенно медленно прошелся взглядом по ее стройным ногам, начиная с узких красивых щиколоток и заканчивая дивным кружевом ажурного чулка, мелькавшего в разрезе юбки.

— Подойдут, — попыталась отступить она, но благословенная теснота хрущевского коридора воспротивилась ее намерениям.

Ни слова не говоря, Анатолий поднялся и встал напротив, совсем близко, почти вплотную. Проводя глазами по ее губам, шее, он что есть силы сжимал сцепленные за спиной в замок пальцы, боясь не сдержаться и наделать глупостей. Ощутив его дыхание на своей коже, она увидела, как его глаза медленно поползли вниз, к вырезу блузки, и почувствовала, что ее сердце заколотилось. Да будь ты сто раз неладен, индюк надутый, что отрезано — то отрезано! Стараясь заставить себя дышать ровно, она расправила плечи и, откинув голову назад, недовольно посмотрела на бывшего мужа. Увидев его смеющиеся глаза и поняв, что он почувствовал ее состояние, она кивнула на тапочки:

— Разреши?

— Да, конечно, — как и положено образцовому джентльмену, Нестеров тут же отошел в сторону.

Светлана надела войлочные тапочки и, прихватив с собой дамскую сумку, не оборачиваясь, пошла в комнату. На кухне бежала вода и шумела колонка, Володя мыл посуду, и, судя по звуку брякающих тарелок, Ева Юрьевна сильно рисковала раритетным фарфором; Федор и старая леди, устроившись на диване, комментировали программу новостей.

— А вот и мы.

Голос Анатолия раздался почти над ее ухом, и, ощутив его присутствие у себя за спиной, Светлана приготовилась к тому, что его рука коснется ее плеча или локтя, как бы чисто символически приглашая войти в комнату, но ничего подобного не произошло. Соблюдая хоть и маленькую, но все же дистанцию, Анатолий вел себя так, будто все то, что он вытворял всего минуту назад в коридоре, ей попросту приснилось.

Слегка обернувшись и взглянув на его лицо, она увидела, что глаза его устремлены в комнату, на маму, и он только и ждет, когда она освободит проход и он сможет наконец войти. Скользнув глазами по Светлане, словно по пустому месту Анатолий, жизнерадостно улыбнулся и снова обратился к маме:

— Не хватает только Алены — а так все в сборе, я думаю, можно приступать, — сказал он и, как только представилась возможность, действительно устремился в комнату.

Не ожидая такого поведения со стороны Анатолия, Светлана почувствовала, что внутри у нее поднимается что-то похожее на обиду. Комедиант, шут гороховый! То ползал в ногах и дрожал, как осиновый лист, а то делает вид, что ее не существует совсем! Ну ладно! Недовольно изогнув уголки губ, она отвернулась и не заметила, как переглянулись между собой Нестеровы, и в который раз попыталась взять себя в руки. Гася улыбку, Ева Юрьевна слегка дрогнула старческими выцветшими ресницами, а Анатолий, многозначительно поджав губы и прищурившись, едва заметно покачал головой.

— Аленушка звонила не так давно, — пытаясь разрядить обстановку, проговорила Ева Юрьевна.

— И что? — моментально уцепилась за ниточку Светлана.

— Она нашла твою записку и решила присоединиться к нам, так что минут через тридцать-сорок будет здесь.

— Вот и славно, трам-пам-пам, — пропел появившийся в дверях Вовчик. Через шею у него было перекинуто белое вафельное полотенце, на котором явно проступили следы творческого отношения к порученному делу.

Посмотрев сначала на внука, потом на пятна, расплывающиеся на белоснежной поверхности материала бурыми разводами, Ева Юрьевна скептически проговорила:

— А скажи мне, милый мальчик, тебе когда-нибудь говорили, что прежде чем вытирать тарелки, их следует помыть?

— А, это… — шмыгнул носом он, — да просто посуды было слишком много.

— И мыла слишком мало, — рыжие веснушки Федора запрыгали от смеха.

— А кому не нравится… — Вовчик воинственно поставил руки на пояс, — кому не нравится, тот может пойти и перемыть.

— Мадам желают кофе? — посмотрев на Светлану, Толя перехватил висевшее у Вовчика на шее полотенце и, перебросив его через руку, стал похож на официанта.

— Если можно, то мне чашку крепкого чая, — серьезно откликнулась она.

— Мадам с трюфелями? — изогнувшись, Анатолий стал походить на хорошо закрученный знак вопроса.

— С макаронами.

— Но, мадам, в нашем заведении трюфеля с макаронами не подают, — Анатолий перекинул полотенце на другую руку.

— Тогда без трюфелей и макарон.

— Значит, просто чай?

— Только покрепче, — попросила она.

— Сейчас все сделаю… как ты любишь, — распрямился он. В его ответе было что-то глубоко личное, давно забытое, понятное только им двоим, и от этой маленькой тайны они невольно улыбнулись друг другу.

Бросив в ящик соседней с домом помойки разорванную на груди блузку, Алена несколько раз провела ладонями одна о другую, будто стряхивая с них прилипшую грязь. Проведя руками по джинсам, она посмотрела на ладони, проверяя, окончательно ли они отчистились, и вытащила из кармана куртки мобильный. Она нашла телефон Артема, решительно удалила его номер из записной книжки и, набрав знакомую комбинацию цифр, поставила функцию блокировки звонка.

К вечеру захолодало и стылые апрельские сумерки накрыло знобкое покрывало недавних заморозков. Слившись воедино, небо и земля образовали темно-серую бархатную подушку, на которой одна за одной, словно ровные шарики, были нанизаны блестящие жемчужины щекастых фонарей. Отвоевывая у вечерних потемок неровные надорванные асфальтовые полоски, они бросали вокруг себя светлые матовые блики, разрезающие сумерки ножами огней, и таяли, растворяясь в глухих московских переулочках.

С каждым шагом Лена чувствовала, что ее душа освобождается, становясь легкой и чистой, словно птица, и не было за ее плечами ни боли, ни сожаления, ни раскаяния, а только ощущение светлой радости дарованного Богом чуда — способности любить и помнить — и твердой уверенности в том, что она пронесет этот дар через всю свою жизнь, не проронив ни капли и не разменяв его на медные пятаки.