Прокатили тебя, Димон. Смирись. Хотел влюбить Машу в себя за десять поцелуев?

Поздравляю!

Влюбился сам. Причём по самые гланды.

Так, что не вздохнуть без неё. Всё кажется неправильным, безжизненным, сухим и пресным без моей колючки.

Боже, как я эпично и талантливо просрал свою любимую девочку.

Конечно, тут ещё пытался трепыхаться, как лист против ветра, как глупая рыбка, твёрдо решившая соскочить с крючка.

Наивный!

Домой возвращался даже не помню, как именно. Вроде бы шёл пешком. От Маши через весь город. Ноги, будто бы, не слушались и хотели повернуть назад. К ней! Вот только смысла не видел вообще.

Допустим, схвачу её в охапку. Буду любить долго и обстоятельно, да?

Дальше, что делать? Какой-то бред. Вот конкретно сейчас надо нормально, правильно. Чтобы поняла раз и навсегда. Моя. Не денусь никуда от неё, а она от меня.

Есть ли шансы? Маловероятно.

Извинялся бесконечно. Цветы, сладости, подарки, романтика. Даже голос сорвал под её окнами.

Непрошибаемая. Ледяная.

Словно ей ни горячо и ни холодно. Есть там Сотников, нет его – плевать.

Не может этого быть! Не хочу верить или просто не могу. Вашей гребаной любовью все мозги заволокло, как ядовитым дурманом. Жалкое зрелище, да?

Прикиньте, до чего докатился.

Влюблённый идиот!

В глазах Савельевой было холоднее, чем под этим самым первым питерским снегопадом. Не иначе, как она решила меня потопить в лавине своего тотального равнодушия, приправив соусом безразличия.

Что угодно, но не оно.

Потому что я мог бы справиться со всем, вернуть Мою Машу несмотря ни на что, если бы там, в глубине её сердечка, остались какие-то тёплые чувства ко мне.

Но их нет.

Виртуозно продинамила меня, да ещё как. Или не динамила? Знала обо всём изначально, просто поиздевалась, растоптала в хлам.

А так мне и надо. Сам виноват. Однажды в далеком будущем, но бумеранг бы обязательно прилетел с ответкой. Наверное, когда разбиваешь чужие сердца сотнями, отказываешься верить в любовь, бежишь от неё – она догоняет. Обрушивается на тебя с неба, припечатывает к земле, чтобы встать не смог, пошевелиться без боли. Об этом ещё Шекспир в своё время сонеты писал.

Реально больно. Делаю вдох и чувствую Машу. Сердцем, телом, лёгкими, мозгами. Она повсюду, словно в воздухе витает.

Запах её цветочных духов с нотками спелых ягод и ванили. Весь пропитан ею. Накачан под завязку.

Помню губы, которые я уже никогда не поцелую. Весёлый и заразительный смех – мне тоже его больше не услышать. Взгляд ярких голубых глаз, поджигающий все фитили. Она такая настоящая, такая живая. Смешная, забавная, единственная. Моя исключительная Маша.

Колючка. А я её Симба.

Кажется, я искал её всю жизнь, а когда нашел – потерял. Даже не понял сразу, чего лишился.

Бездарно!

Просыпаюсь – ни живой и ни мёртвый. Ощущение, словно на грудь установили гранитную или мраморную плиту. Дышать не могу. Захожусь кашлем, напоминающим страшные хриплые голоса из самой глубины Преисподней. Ну или Джигурду.

Ещё и простыл. Вишенка на тортик.

Опять звонил отец, но пока я притащил свою тушу к телефону, звонок уже отрубил.

Перезваниваю, а он скидывает.

Не, бать, мне вообще никак не до твоих закидонов. Хочет – пусть исключает из универа, гонит поганой метлой, наследства лишает. Вообще всё по боку.

У меня тут свой персональный зомби апокалипсис.

Да только своего неугомонного родителя я недооценил. Уже через десять минут во входную дверь начали ломиться. Иначе и не назовёшь. Звонок и ни на секунду не замолкал. К чахоточному кашлю прибавилась ещё и нестерпимая мигрень.

Чтоб вас!

Пришлось провернуть быстрый ритуал экзорцизма и в очередной раз поднять свои кости с кровати.

Отец входит в квартиру злой, как чёрт. За ним следом Ян. Так, а это двухметровое недоразумение тут зачем?

–Привет, па,– почти шёпотом поприветствовал родителя.– Что, Янчик, хата приглянулась?

Тут я зашёлся новым приступом безумного кашля, хватаясь за рёбра. Капец, грудную клетку за пределы реального выносит. Я, наверное, последний раз в детстве болел. По крайней мере, настолько мощно.

–Заболел что ли?– отец прикладывает ладонь к моему лбу и тут же недовольно хмыкает.– Лекарства пьёшь?

Тут даже Ян посмотрел на меня почти с жалостью. Да я вообще, как брошенный котяра. Только и остаётся, что вздыхать сочувствующе. Самому тошно.

–Давай в постель,– командует родитель.– Живо, Дима. Ян, в аптеку сбегай, хорошо? Матери позвони, она скажет, что надо.

Братец кивнул и, наконец, освободил меня от своего общества. Чудесно, не жизнь, а сказка.

–Ты где умудрился?– сетует отец, одновременно засунув мне под мышку градусник. Как только отыскал термометр, неизвестно.– Сессия на носу, куча долгов, а он гриппом болеть удумал.

–А ты в Айболиты заделался, пап?– усмехнулся и вновь закашлялся. Срань Господня! Давненько мне не было так хреново.– Нормально. Отлежусь пару дней и хвосты закрою, экзамены твои сдам, зачёты, дипломы. Может, мне ещё и в магистратуру пойти, чтобы ты прям оценил?

–Да, лихорадка у вас, Дмитрий Сергеевич,– скривился отец, вытащил запищавший термометр и тяжело вздохнул.– Тридцать девять и девять.

–Класс,– и поднял вверх большой палец.

–А про остальное поговорим, когда тебя отпустит.

Нет, это уже вряд ли. Не отпустит.

Принялся постель мою перестилать, меняя постельное бельё на свежее. Переодеться ещё заставил. Впрочем, моя футболка была почти насквозь мокрая. Реально что ли грипп?

Да, оказывается, любить в двадцать один год – это реально опасно. Не факт, что выживешь.

Тут уже и Ян вернулся с лекарствами.

Папаня принялся пичкать меня таблетками и микстурами. Даже, когда я был маленький не носился, как с писаной торбой.

Я же помню, он с Яном всё больше нянчился. Да и мама. Братец у нас был болезный, с кучей болячек и аллергий, с истощением. А что можно ждать от матери алкоголички?

Сейчас понимаю масштабы трагедии, а вот в детстве ревновал родителей жутко. Думал, что меня резко перестали любить мама и папа, другим мальчиком заменили. Наверное, потому мы с Яном и находились в вечных контрах.

–Пап,– подаю голос, лёжа в кровати и бездумно пялясь в потолок.– А как тебя мама простила?

Повисло неловко молчание. Все понимали, что конкретно я имею в виду.

–Никак,– наконец ответил отец.– Не простила.