Кажется, только сейчас Соловьева накрывает алкогольным туманом. Глаза становятся мутными, взгляд расфокусированным. Если он и понимает хоть что-то, то явно не то, что только что чуть не угробил Мирослава и не убился сам. Я трясу Соловьева за грудки, сыплю проклятиями. Никогда и ни к кому я не испытывала такой ненависти. Этот недочеловек из-за своей трусости и обиды решил, что устроить аварию на нелегальных треках – лучшая идея.

Ему лечиться нужно! Он больной! Черт, Мирослава считают опасным, но он ведь никогда не причинял никому вреда просто так, потому что захотелось. А настоящим уродом оказался тихий алкоголик, который никак не может унять свое ущемленное эго. Я снова кидаюсь вперед, готова разбить лицо Соловьеву, но вдруг чьи-то руки хватают меня поперек живота и оттаскивают в сторону.

– Эй, пострадавший, ты куда полез? – голос Белого халата доносится сквозь шум в ушах, и я вдруг понимаю, кто именно меня держит. Мир. До Соловьева мне уже нет никакого дела. Пусть в вулкан провалится. Ощупываю лицо Мирослава, осторожно касаюсь кровоподтеков, стремительно набухающих на его лице, боюсь причинить новую боль. Но мне нужно знать, что с ним все хорошо. Что он не останется таким, как я – уродливым и больным изнутри.

– Ну-ну, все хорошо, – через силу успокаивает меня, но я чувствую, как слабеет его голос, а руки дрожат. – Жить буду, не бойся.

– Дурак, ты дурак. Убью тебя! Вот скажет врач, что с тобой все хорошо, и сразу убью.

Скорая приезжает быстро, а за ней и полиция. Врачи хлопочут над Мирославом, менты берут показания у свидетелей, а Юрка, невероятно встревоженный, говорит, что вот теперь треки точно закроют.

– Ну и слава богу, – говорю и залезаю в машину скорой помощи, в которой лежит на носилках Мирослав. Он то ли спит, то ли просто отдыхает с закрытыми глазами, а я беру его руку в свою и, поглаживая всю дорогу, обещаю, что обязательно его убью. Сначала зацелую, потом уже прикончу. Мир усмехается и переплетает наши пальцы, а я упираюсь в его руку лбом. Спасибо тебе, Вселенная. Пусть ты криво исполняешь желания, но результат меня устраивает.

Мирослав

Господи, как же трещит голова. Это первое, что я понимаю, когда прихожу в себя. Тошнит, перед глазами все кружится. Сотряс, что ли? Смотрю в потолок, ловлю мушек, а они, черные, без устали кружатся в мутном мареве. Стону, но головная боль лишь усиливается. Кручу головой влево, вправо и… замираю. Арина сидит рядом с моей койкой. Спит, свернувшись калачиком на стуле, но руку мою не выпускает. Держится за меня, словно могу куда-то деться. Ну, что она за прелесть, а? Сколько я спал? Не знаю, но ощущение, что всю жизнь.

Запах медикаментов и чистого белья проникает в ноздри. Ерзаю, глажу свободной рукой простыню, а она хрустящая, как первый снег. Снова вырубаюсь, а когда открываю глаза, становится заметно легче. Смотрю в потолок. Значит, Соловьев совсем с катушек слетел и чуть было нас не угрохал. Идиот он, без вариантов. Пытаюсь вспомнить детали гонки, но сознание снова мутное, обрывистое. Помню только, как Соловьев пытался подрезать меня на каждом повороте, а после темнота. Да и черт с ним. Арина прекрасна. Я смотрю на нее, спящую, впитываю ее образ, вижу только ее. И тошнота вроде как отступает. Чувствуя мой взгляд, Арина дергается, растирает глаза, сонная, и фокусирует на мне свое внимание:

– Ты очнулся, – сонный голос Арины возвращает меня в реальность, и я смотрю на нее, улыбаюсь.

– Ты в этом сомневалась?

Не узнаю своего голоса, но я определенно живой и готовый к новым подвигам. Неважно, что голова кружится и хочется застрелиться.

– Мир, ты напугал меня, – делится сокровенным и трется щекой о мою руку. – Там ребята, в фойе, все волнуются.

– Ничего, им полезно, – выдавливаю из себя, пытаюсь улыбнуться, но лицо опухло и выходит плохо.

– Дурак ты, – вздыхает и вдруг целует мое запястье. Такая трогательная и нежная, с потекшей тушью и обнаженными шрамами. Она красивая, пусть сама не видит этого.

– Знаешь, почему я не устану говорить, что ты невероятная? – хриплю, откашливаюсь.

– Почему? – хлопает ресницами, на меня смотрит доверчиво.

– Потому что твоя душа невероятная. Самая красивая душа – твоя.

Это ванильная чушь, но мне хочется об этом сказать. И еще кое о чем:

– Черт, как ребра болят.

– Мир, лежи, пожалуйста, не дергайся. Врач сказал, что у тебя сотрясение и два ребра сломано. Лежи!

– Опять ребра… да что ж такое?!

– Лежи, пожалуйста!

В голосе Арины звучит тревога и твердость. Она суетится, деловая, нервничает.

– Арина, мой телефон выжил?

Арина кивает, говорит, что он вот тут, в тумбочке лежит, и ей пришлось отключить звук, чтобы меня никто не беспокоил.

– Можешь моей матери позвонить?

Арина отворачивается, взгляд прячет. Мне это не нравится, и я сильнее сжимаю ее руку.

– Арина, что такое? – становится тревожно, и даже тошнота отступает.

– Твоя мама… я звонила, – смотрит на меня искоса, снова взгляд прячет и густо краснеет. – Мир, прости. Ты не злишься? Я подумала, что так будет правильно. Я не знала, что она…

– Послала, что ли, тебя?

– Нет! Просто трубку не взяла. Я пять раз звонила, но тщетно.

Арина сжимается, будто пугается, снова утыкается носом в мою руку, дышит тяжело, горячим дыханием обжигает. Она похожа на загнанного зайца, которому страшно выглянуть из-за высокой травы.

– Ариша, дай телефон.

Она слушается. Достает из тумбочки мой мобильный, протягивает и, дабы не мешать, поднимается на ноги и выходит прочь. Я не задерживаю, потому что не хочу, чтобы она стала свидетелем моего позора. Один гудок, пятый, десятый, и только, спустя пару наборов, мать принимает звонок.

– Сынок, – звучит расслабленный голос матери в трубке. – Прости, я в магазин ходила, сразу не поняла, что ты звонил. Что-то срочное?

Она пытается казаться беззаботной и даже милой, но я слышу и чувствую: она снова пила. Да что же такое, а?

– Мам, как ты?

– Ой, милый, со мной все хорошо, – щебечет. – Игорь борща захотел. Вот, ходила в магазин, капусты дома не было.

Несмотря на боль, сжимаю челюсть до скрипа зубов, глаза закрываю и считаю до десяти. Когда она ради моих хотелок в магазин бегала, наплевав на все? Да никогда, черт возьми!

– Мам, а я в аварию попал.

В трубке пауза, а на заднем плане голос ненавистного Игоря. Господи, он к ней вернулся, и она варит для него борщ. Никогда для меня она не варила борщ, даже когда я был маленьким.

– Подожди, сынок. В аварию? Ты? – то ли не верит, то ли не хочет принимать реальность. – Но если ты мне звонишь, значит, не все так плохо?