— Да. Вы же!

— Прекрасно! А вот Штраух все отрицает.. по прежнему все отрицаете, Штраух, не так ли?

— Я не знаю, что сказал граф фон Топпенау. , сказала она не отрывая глаз от лица Топпенау.

— Я вам зачитаю показания графа. Слушайте их внимательно!..

Хабекер читал долго.

И по мере того, как он читал, перед ней раскрывалась бездна, в которую фон Топпенау вверг себя самого и ее. Варшавские встречи. Переезд в Берлин и встречи в Берлине. Характер информации, сообщаемой фон Топпенау. Методы передачи информации. Пересказ разговоров, ведшихся с глазу на глаз, о неудачах немецкой армии под Москвой, о необходимости открытия Второго фронта, о важности своевременной передачи сведений в Лондон. И все же это было не самым худшим. Не самым худшим!

Ибо фон Топпенау упорно отрицал всякую возможность связи с советской разведкой и не называл никаких имен. Кроме ее имени. Но как жалко он выкручивался! Твердил об угрозах со стороны Больца, о том, что Штраух преследовала его на каждом шагу!.. Что вынудило его признаться? Страх? Пытки? Провокация Хабекера, наверняка утверждавшего, что она все сказала гораздо раньше? Наверное, все, вместе взятое... Малодушный человек!

Хабекер закончил чтение.

— Здесь все верно, Топпенау? — спросил Хабекер. — Вы ничего не хотите прибавить?

Топпенау внезапно вытянул шею.

— Это она! Это они! — выкрикнул Топпенау, тыча рукой в ее сторону. — Я ничего не знал!

— Ну, Штраух? — спросил Хабекер. — Вам достаточно?

Он был рад, Хабекер. Очень рад. Он торжествовал.

— Уведите его, — глухо сказала Инга. — Я не хочу говорить при этом человеке.

— Мерзавка! — выкрикнул Топпенау. — Она должна сказать все, господин следователь!

— Уведите его! — приказал Хабекер охранникам.

Он дождался, пока закрылась дверь.

— Видите? — спросил Хабекер. — А теперь я слушаю. Но не вздумайте утаить что-либо, Штраух!

Она уронила голову на руки и вцепилась пальцами в волосы.

— Пишите... — сказала она.

— Я любила, господин следователь. В этом моя беда и мое несчастье. Я здесь по вине человека, которого любила.

— Это Больц? Вы знали его еще по Берлину?

— Да... Мы жили бедно. Моя должность секретаря оплачивалась невысоко, доходы матери от пансионата едва покрывали расходы. А мне было только двадцать лет.

— Где вы познакомились с Больцем?

— В Тиргартене. Один из жильцов пригласил меня на прогулку. Больц был его приятелем и случайно встретился нам.

— Больц бывал в пансионате вашей матери?

— Один или два раза... Заглядывал ненадолго к своему другу. Потом мне казалось, что он избегает знакомства с моей матерью.

— И вас это не насторожило?

— Тогда — нет... Я мало думала о матери. Я ненавидела жизнь в доме. Меня тяготили вечные разговоры о плате, о необходимости перешивать старые платья. о ценах на масло и на керосин. Мне хотелось жить иначе!

— Понятно! сказал Хабекер. А Больц производил впечатление состоятельного человека.

— О!.. Но он, кроме того, был внимателен. Я чувствовала, что не безразлична ему... Конечно, меня одолевали сомнения. Бедная девушка рядом с человеком, который делает хорошую карьеру... Я боялась быть обманутой.

Она закрыла глаза, поднесла кулаки ко рту и вцепилась зубами в костяшки пальцев.

— Дальше! — сказал Хабекер.

Она оторвала кулаки ото рта.

— Дальше?.. В тридцать первом году Больц уехал в Польшу. Он мне часто писал...

— Вы сохранили его письма?

— Нет. Он потребовал уничтожить их...

— Он приезжал из Польши в Берлин?

— Да. Несколько раз. Говорил, что сколачивает состояние, завоевывает положение в обществе и всячески расписывал мне жизнь в Варшаве.

— Он не предлагал вам поехать с ним?

— В качестве кого? Он знал, что я не согласилась бы... Он знал мои взгляды на брак...

— Каким же образом вы все-таки оказались в Польше?

— Я сделала глупость!.. Я же любила... И, кроме того, иногда я печаталась... Так, маленькие заметки... Больц подсказал мне заняться журналистикой. Я возражала, говорила, что у меня нет ни способностей, ни средств.

— Продолжайте.

— Теперь я понимаю, что сама хотела- Хотела, чтобы меня уговорили... Я убедила себя, будто ничего необычного... Просто я принимаю временную помощь. Но мои корреспонденции не печатались. Почти не печатались... А я была одна... И ведь Эрвин обручился со мной...

— Иными словами, вы согласились стать любовницей Больца, не так ли? — перевел Хабекер сбивчивую речь подследственной на язык официального документа. -Когда это случилось?

— В начале тридцать пятого года. В феврале.

— Больц содержал вас?

— Тогда — да... Он же согласился платить за мое обучение в Пражском университете.

— Почему не в Варшавском?

— Он не хотел, чтобы у меня в Варшаве было много знакомых.

— Вас это не удивило и не насторожило?

— Меня это оскорбило. Я предпочла бы не вспоминать об этом.

— Можете не вспоминать. Однако вы утверждаете, что любили Больца...

— Да, любила...

— Почему же, пользуясь его деньгами, обучаясь на его счет и даже посещая некоторые европейские курорты, вы сочли возможным встретиться еще с одним человеком?

— Вы имеете в виду доктора Хуберта?.. Это был бунт.

— Бунт?!

— Нелепый, конечно. Хотела чувствовать себя самостоятельной. Независимой... Однако я говорила вам правду- Доктор Хуберт был очень больной человек. Он не стал моим любовником. Только другом. Единственным настоящим другом, который ничего не требовал... Ничего!

— Вы хотите сказать, что в то время порвали с Больцем?

— Если бы порвала!.. Нет. Я не могла уйти от него. Я еще надеялась.

— Значит, вы остались с ним, — уточнил Хабекер. — Прекрасно. А теперь я попрошу вас придерживаться существа вопроса. Как началось ваше сотрудничество. Когда вас завербовали?

Она молчала, закрыв лицо руками.

— Я жду! — напомнил Хабекер.

— В тридцать седьмом... — еле слышно сказала она. В сентябре...

— Как это было?

— Это было... Дело в том... Видите ли, каждый раз, получая от Больца более или менее значительную сумму денег, я давала ему расписки...

— Сколько вы ему были должны?

— Много. Около двадцати шести тысяч злотых. И я не могла вернуть такую сумму.