«…Заключенный с Персией мир в исходе 1813 года положил конец продолжительной войне, которая хотя и не была для России опасною, могла, однако же, во время вторжения неприятеля в Отечество наше и занятия Москвы иметь худые следствия; паче сопровождаема будучи внутренними в Грузии беспокойствами. Счастливый оборот дел наших, изгнание неприятеля из пределов России, ужасное понесенное им поражение и войска наши, путем побед прошедшие до сердца Германии, вразумили персиян, что для спокойствия их надлежало искать мира с Россией, отложив тщетную надежду приобрести его оружием. Персия отреклась от прав своих на покоренные оружием нашим и присоединенные по трактатам провинции; но, отправив чрезвычайного посла в Петербург, вознамерилась просьбами и убеждениями склонить великодушие государя императора на возвращение сих провинций.

Посол прибыл в отсутствие государя, который, начальствуя армиями, находился вне пределов России, озабоченный успокоением Европы, которую воззвал от замешательств к устройству, освободил от ига Наполеона и возвратил к первобытным властям и порядку. По прибытии императора в Санкт-Петербург посол персидский представил просьбу шаха и получил в ответ, что во взаимство дружбы[82] отправлюсь я послом к его величеству шаху, имея поручение сообщить по сему предмету мысли императора, и сколько приятно ему во всем соответствовать желанию шаха. Посол выехал из Санкт-Петербурга, а вскоре после него и я отправился. В Грузии пробыл я некоторое время, объехал некоторые места границы на случай тот, если бы персияне настоятельно требовали изменения оной; дабы знать, возможно ли без вреда допустить оное, а по сей причине принужден был умедлить отъездом моим в Персию.

17 апреля 1816 года. Сделав заблаговременно все нужные к отъезду моему в Персию распоряжения, отправился я из Тифлиса.

1 мая. Эчмиадзин, престольный армянский монастырь. За 5 верст встречен я был пятью епископами верхом, кои, сойдя с лошадей, поздравляли с приездом. Более нежели за версту выехал сам патриарх. Я сошел с лошади, и он также, сколько я его ни удерживал. У ворот монастыря нашел я духовенство с крестами и образами в великолепнейшей одежде, и с колокольным звоном и пением препровожден я был до назначенного в монастыре дома. Я хотел идти прямо в церковь, но с намерением не сделал того, дабы не привести с собою толпы встречавших меня персиян, кои в храмах наших обыкновенно не оказывают никакого уважения святыне. Тут же я узнал, что множество приставлено шпионов, дабы наблюдать за патриархом и нашим поведением с ним. Это первый опыт недоверчивости к нам, которой персияне скрыть не умели.

2. Эчмиадзин. Чиновники персидские настаивали, чтобы, не делая роздыха, ехал я прямо в Эривань, но я остался по причине праздника Вознесения. Отслушал обедню и молебен. Патриарх говорил прекрасную речь, в которой призывал благословение Божие на исполнение возложенных на меня государем императором поручений, и всеми нами замечено, что, когда патриарх упоминал об императоре, всегда тотчас за ним должен был громко прокричать имя шаха, дабы могли слышать персияне. Иначе он подвергался взысканию, за избавление от коего персияне берут всегда хорошие деньги1. С прискорбием видел я, что чиновники персидские во время богослужения требовали стулья и сидели, невзирая на то что я не только не сел на предложенные мне кресла, ниже не стал на ковер, нарочно для меня разостланный. Заметить должно, что сии самые чиновники не смеют сидеть при сардаре Эриванском, если он им не позволит[83], что весьма бывает редко и принимается за великую милость.

4. Эривань. Мне показана квартира в доме командира батальона регулярной пехоты. Пунш и ликер начали и утвердили знакомство, веселый мой хозяин пьян каждый день по нескольку раз.

5. Эривань. Сардар по требованию моему сделал мне посещение первый. Вскоре потом был я у него со всею свитой. Нас угостили обедом и сластями, забавляли пением, которому один несноснейший крик уподоблен быть может, и ужасным коверканием и кривлянием, которое персияне (называют) пляскою. Они с восторгом на то смотрят.

6. Я со свитою приглашен был в сад сардара. Такой же дан был нам обед. Так же мучили нас певцы и плясуны. С нами была музыка посольства, которая всем очень понравилась. Мы угощали сардара нашими конфетами и мороженым. Крепкие ликеры и пуншевое мороженое были в общем вкусе. Из благопристойности мы то и другое назвали лекарственным составом для желудка. Наименование лекарства наморщило персидские рожи[84]; но приятный вкус, а паче очаровательная сила оживили их весельем, и в честь закону твоему, великий пророк, не вырвался ни один вздох раскаяния[85].

До прибытия моего в Эривань разнесся слух, что я в свите своей веду войска, и ужас был общий. Глупому персидскому легковерию казалось возможным, что везу с собою ящики, в которых скрыты солдаты, долженствующие овладеть крепостию. Невидимые мои легионы составляли 24 человека пехоты и столько же казаков, а регулярная моя конница заключалась в одном драгунском унтер-офицере, который присматривал за единственною моею лошадью. Вот все силы, приводившие в трепет сардара, твердую подпору[86]персидской монархии. Гордость персидская и искусство притворствовать не могут скрыть страха, который нагнали Россияне.

11 и 12. Город Нахичевань. Хан, управляющий небольшою сей областью, человек весьма веселый и отлично вежливый, лишился глаз во время обладания Персией злодея Али[87]-Мехмет-хана, одного из родоначальников ныне царствующей фамилии. Его тронуло особенное уважение, оказанное мною к несчастному его состоянию. Вырвалась горькая жалоба на жестокость тирана. Состояние рабства не удаляет от человека чувствования оскорбления, и если судьбы определения строги иногда, то благодетельная природа услаждает горесть оскорбления надеждою отмщения. Но сей несчастный уже в летах клонящихся к старости, лишенный зрения, двадцати лет[88] отлученный от приверженных к нему подданных[89] не может и сего иметь утешения. Осторожное правительство удерживает сына залогом верности. Какие новые чувствования испытывает при подобной встрече человек, живущий под кротким правлением и наслаждающийся свободою! Здесь, между врагами свободы надобно учиться боготворить ее. Здесь с ужасом видим власть царей, преступающую пределы[90] отношении к подданным, с сожалением смотрим на подданных, не уважающих самих себя, не чувствующих достоинств человека. Благословляю стократ участь любезного моего Отечества, и ничто не изгладит в сердце моем того презрения, которое почувствовал я к правительству Персии.