13. В обеих областях, Нахичеванской и Эриванской, не сделали мы шагу без сопровождения войск, и весьма приметно было, что старались сколько возможно показать их более и, сколько умели, в большем виде. В городах не осталось ремесленника, на которого бы не навязали ружья. Хватали проезжающих из окрестностей на торг поселян и вооружали, дабы вразумить нас, какими страшными силами ограждаемы пограничные Персии области. (Строгое соблюдение благопристойности не скрыло во мне чувства презрения, я смеялся, но не столько то было смешно персиянам.)[91]

19. В Тавризе чрез пристава нашего посредством обыкновенного разговора сообщено мне было весьма нежным образом об обычаях и церемониях, употребляемых при персидском дворе: что в комнату к наследнику нельзя войти в сапогах, но должно надеть красные чулки, что один я могу быть в комнате с советниками посольства, а прочие чиновники должны стоять на дворе под окошками, и прочие некоторые другие глупые предупреждения. Во время Наполеона, когда искал он делать возможный вред России, присланный от него в Персию генерал Гардан, дабы вкрасться в доверенность персиян, делал все им угождение, и ему после красного колпака вольности не трудно было надевать красные чулки лести. Посланники английские и все теперь в Персии живущие чиновники их, быть может, не с теми видами, как французы, но, всеконечно, с намерением тесною связью приобресть выгоды торговли, также не делают затруднений в предложениях персиян насчет этикета. Посланники к шаху и наследнику ходят в красных чулках, а офицеры и к Мирзе-Безюргу[92] не смеют войти иначе. Но как я не приехал ни с подлыми чувствами французского шпиона[93], ни с корыстолюбивыми желаниями приказчика торговой нации, то и не согласился на красные чулки и прочие условия. Итак, Аббас-Мирза по долгом рассуждении мудрого его совета решился принять нас не в комнате, но на дворе, не сидя на коврах своих, которых не дерзал попирать ни один сапог или башмак, но стоя и просто на каменном помосте внутреннего двора у самых окошек дворца, под портретом родителя своего.

На другой день я хотел ехать за город, но Аббас-Мирза предложил мне ехать после обеда с ним вместе и что он покажет мне свою конницу.

…Мы проехали мимо[94], и он говорил мне, что завести артиллерию научили его русские. (Я хвалил намерение и что он выбрал хороший образец для подражания, ибо английская (?) артиллерия известна своим устройством и искусством, а что если русские причиною, что он завел оную, то он вразумил других, сколько она необходима. Ибо)[95] народ самый не просвещенный, трухменцы, чувствуя их пользу, просили у них завести оную. Приметно было, что он с большим любопытством слушал разговор сей и даже спросил, к кому отнеслись со своею просьбою. Я отвечал, что мне о том объявили желание в бытность мою в Грузии, но что, не имея времени тем заниматься, передал я заступившему мое место начальнику[96]. Все бывшие со мною, будучи от меня о том предупреждены, смотрели, что произведет в нем сие известие, и все вообще заметили, что он не мог скрыть, сколько неравнодушно о том слышит, даже переменилось лицо его, и он еще задал некоторые вопросы. (Трухменский народ имеет вечную вражду с Персией.)

…Аббас-Мирза пригласил нас в свой сад, который он разводит с недавнего времени. Мы прошли в беседку, где намерен он был угощать нас чаем; но когда предложил он мне, чтобы все бывшие чиновники вышли в другую комнату, где для них приготовлено угощение, и когда я отвечал, что и сам с ними выйду, то он удержал нас при себе (но вместо чаю дал нам немного шербету, и то потому, что ему самому пить хотелось).

Из саду мы поехали обратно в город. Верховые лошади были за стеною сада. Одна только лошадь Аббас-Мирзы была ему подведена. Один из наших офицеров дал знать ординарцу, и тотчас подле лошади Аббас-Мирзы явилась и моя лошадь, что персиянам показалось странным, но мы не менее выехали из сада вместе. Нет случая, нет обстоятельства, в котором бы персияне не почитали за нужное оказать гордость свою, и я воображаю удивление их, когда в возврат получают они гордость гораздо большую и сверх того и самое презрение. Таким образом продолжал я поступать с ними.

Возвратясь в город[97], расстались мы у ворот дворца, и я поехал домой. Поутру приехал ко мне визирь, сын каймакама, после него меньшой сын, женившийся недавно на дочери шаха. Все главнейшие особы посещали меня каждый с чиновниками, ему подчиненными. Не приезжали только военные регулярных войск, ибо не с кем было прислать их, кроме начальствующих ими англичан, которые, как я полагаю, посовестились представлять мне тех, которых они в глазах офицеров моих многих во фрунте били кулаками в зубы. Сею полезною операцией англичане персиянам истолковывают правила чести, что сих последних хотя и оскорбляет, но они в свою очередь передают подчиненным и весьма тем довольны; одни нижние чины остаются без удовлетворения. Но судьба справедлива, можете и им представить благоприятный случай, и при первой перемене в правительстве могут английские военные ростовщики[98] расплатиться за кулачные удары…

За день было до отъезда моего Аббас-Мирза прислал пригласить меня ехать с ним за город. Я отозвался, что как я завтра выезжаю, то нынешний день берегу глаза мои, в которых чувствую боль, и потому не могу иметь удовольствия сего видеть, а прошу позволения прислать одного из чиновников моих, который имеет поручение от меня принести наследнику благодарность за благосклонный и милостивый прием его и все вежливости и внимание, которое он всем нам оказывал.

Прибавил я к тому, что я, конечно, дождался бы облегчения моей болезни, чтоб иметь у него прощальную аудиенцию; но как я не был принят им приличным образом, и встретился с ним на дворе, и за аудиенцию то не почитаю, то и не полагаю себя в обязанности ему откланяться[99]; впрочем, как с человеком любезным и милым, с которым мне приятно было сделать знакомство, желал бы я еще где-нибудь встретиться, если бы болезнь мне не препятствовала. Сей неожиданный ответ на предложение тронул каймакама, и за ним последовало продолжительное объяснение, в котором старался он уверить, что прием был на дворе самым величайшим доказательством уважения, которое до того времени никому оказываемо не было; но что все прежние послы надевали красные чулки, если хотели быть приняты в комнатах.