Переговор сего дня продолжался с соблюдением с обеих сторон возможной умеренности и хладнокровия, мы расстались, и вслед за ним отослал я нераспечатанную грамоту шаха. После сего виделись мы не менее 10 или 12 раз, и все повторяемы им были те же вопросы и настояния, как будто не довольно вразумительны были мои возражения и отказы. С такою наглостью выхвалял он мне свое правительство[116] и что не только требуемых ими земель жители, но и самая Грузия, конечно, пожелает быть уступленною Персии. С каким[117] бесстыдством исчислял свои силы и сколько участь их военных людей завиднее нашей.

Некоторые из свиданий наших были весьма шумные. Мирза-Абдул-Вахаб говорил, что без возвращения областей он сомневается, чтоб удержал я дружественные связи, и что шах оскорблен будет отказом в том, чего так давно ожидает и на что имеет надежды в самом ответе к нему государя и в тех словах, которые сказал он, отпуская персидского посла из Петербурга, что он не возьмет на себя объявить шаху войны, опасаясь его гнева. Я отвечал, что государь император по уважению к шаху будет крайне сожалеть о разрыве, ибо он намеревался постоянно сохранять дружбу; но что между тем знает он, что ничего не должно щадить на защиту верных ему народов, которые все счастье свое полагают в его покровительстве, что я также со стороны своей знаю мои обязанности соблюдать достоинство моего государя и России и что, если в приеме шаха увижу холодность, а в переговорах с тем, кому поручено будет рассуждать со мною о делах, замечу намерение нарушить мир, я не допущу до того и сам объявлю войну и потребую по Араксу. Притом истолковал я, какой должно употребить способ для завладения по Араксу, который заключался в том, что надобно взять Тавриз и потом, из великодушия уступив Адербиджанскую провинцию, удержать области по Араксу и что вы должны будете признать за умеренность.

Жаль мне, сказал я ему, что вы почтете это за хвастовство, которое между нами не должно иметь места, а я бы назначил вам день, когда русские войска возьмут Тавриз. Я желал бы только, чтобы вы дали мне слово дождаться меня там для свидания. Я присоединил также, что для Персии война несчастливая должна иметь пагубные следствия; ибо, конечно, есть люди, способные воспользоваться междуусобьем, которое произведут неудачи, и даже могут желать престола (к которому проложил дорогу нынешний шах, соблазнительную для каждого предприимчивого человека[118]) и что многочисленное семейство шаха тем менее в состоянии будет удержать за собою престол, ибо истребление оного есть средство единственное избежать отмщения.

Итак, первая несчастливая война должна разрушить нынешнюю династию. Вот что ожидает Персию, и неужели соседи, из коих некоторые теперь уже беспокойны, останутся равнодушными зрителями мятежей и раздоров. В сей день мы оба не сохранили прежнего нашего хладнокровия, хотя изредка делали друг другу величайшие приветствия; но кажется, что мои доказательства были убедительнее; ибо у него вырвалось слово: неужели и Талышинское ханство отдать невозможно, когда главнейшая и лучшая оного часть уже во владении Персии и когда остальная столь ничтожна. Я отвечал, что он очень хорошо знает Талышинское ханство (и что оно очень таково[119]); но потому его отдать невозможно, что оно есть звено, связывающее наши границы, и что оно в руках персиян будет вечным яблоком раздора с Россией. Вы можете судить о невозможности удовлетворить желанию шаха возвращением земель; ибо и самого Талышинского ханства предложить я не намерен, хоть эта потеря сама по себе не так значима для России.

20. До прибытия шаха я с любопытством рассматривал внутренность дворца и нашел его столько малообширным, что на каждую из жен недостает даже по одной комнате, а некоторых из них сгоняли по нескольку в одну комнату. Меня поразила повсюду отвратительная неопрятность. Редкие из комнат были окончены, по большей части встречаются деревянные грубые решетки, совершенно подобные тем, что делают над яслями для закладывания сена. Есть между прочими строениями одна восьмиугольная башня, где жены живут несколько пристойнейшим образом. Но в ней помещается их только четыре с таковым же числом прислужниц. В другой башне находится уединенный кабинет шаха, посвященный сладострастию, господствующей его наклонности. Здесь проводит он большую часть времени, забывая, что он уничтожает себя как государь, как человек. Несколько сотен жен, из коих каждая не может быть часто удостаиваема свидания с шахом, в ожидании оного, как единственного счастия, изощряет себя на все роды обольщения, расточает отраву лести, и царь женоподобный в сем жилище срама и бесчестия мечтает быть превыше всех во вселенной. Прежде, нежели иметь у шаха аудиенцию, я посетил верховного визиря, так называемого Садр-Азама. Останавливаюсь, чтобы сделать краткое описание сего вельможи. Ему 80 лет; более сорока отправляет он сию должность, служивши при трех государях.

Шах еще при жизни Садр-Азама захватил часть его имения и объявлен полным наследником по смерти. Он назначил дочь его в жены одному из своих сыновей. Ей теперь не более 10 лет, но уже другой год, как лишилась своего жениха. Шах однако же, не теряя времени, заменил его другим, и сей несчастной нет спасения; ибо у шаха 70 сыновей и в таком количестве выбор не затруднителен. Хитрый сей вельможа сделал мне приветливый прием, осыпал обыкновенными вежливостями. Из учтивости должен я был платить тем же, и, чтобы расположить его более к себе, я стал показывать удивление к высоким его качествам и добродетелям. Старик принял лесть за настоящую правду, и я снискал доверие к моему простосердечию; свел с ним знакомство, просил его наставления, как умного, опытного и мудрого человека, и уверял, что, руководимый им, я не могу не сделать полезного. В знак большей к нему приверженности я назвал его отцом и, как покорный сын, обещал ему откровенно говорить обо всем. Когда мне невыгодно было трактовать с ним, как с верховным визирем, я обращался к нему, как к отцу; а когда надобно было возражать ему или даже постращать, то, храня почтение как сын, я облекался во образ посла. Сею эгидою покрывал я себя в одних крайних случаях и всегда выходил торжествующий. Я, однако же, частым употреблением сего средства не хотел истощевать его действия. Великий визирь сделал мне также посещение.

31 июля. Шах дал мне приемную аудиенцию. Для сего назначена была близ дворца поставленная палатка. Церемониал сделан был для меня отличный, против всех бывших прежде иностранных послов. На всех послов надевались красные чулки и вводили их без туфель, я же вошел просто в сапогах, и принято было за особое угождение с моей стороны, что один из лакеев моих, за 100 шагов не доходя палатки, стер пыль с моих сапог. Прочим послам поставляли кресла на каменном помосте под наружным наметом палатки; мне же против трона и на том же ковре, на котором стоял трон; около меня стояли два советника посольства. Смешны мне были сии мелочи, но в звании моем не мог я не наблюдать их и не желать отличного от предместников приема. В назначенный час для аудиенции прислан был пригласить меня на оную второй генерал-адъютант шаха. От ставки моей и до дворца, по обеим сторонам дороги, поставлена была регулярная пехота.