В качестве иллюстраций можно привести ряд выдержек из выступлений 1937 г. В августе 1937 г. на пленуме МГК ВКП(б) Хрущев сказал: «Уничтожая одного, двух, десяток, мы делаем дело миллионов. Поэтому нужно, чтобы не дрогнула рука, нужно переступить через трупы врага на благо народа»[631]. В речи на предвыборном совещании Краснопресненского района Москвы призывал: «Мы должны уничтожать мерзавцев, предателей, где бы мы их ни вскрыли. Если мы рубим одному врагу его змеиную голову, то этим мы спасаем тысячи жизней рабочих, колхозников, трудового народа нашей страны»[632]. В другой своей речи на предвыборном митинге избирателей Киевского района Москвы Никита Сергеевич сказал: «Товарищи, мы заявляли и будем заявлять, что ни одному врагу не дадим вольно дышать на советской земле, что будем беспощадно выкорчевывать их и уничтожать для блага народа и процветания нашей великой страны, страны социализма (Аплодисменты). Товарищи, я призываю вас к большей ненависти к нашим врагам»[633]. А на радиомитинге трудящихся Московской области, посвященном дню Сталинской Конституции, Хрущев призвал: «Больше бдительности, сильнее удар по врагам рабочего класса, по троцкистско-бухаринским извергам, по этим предателям нашей родины, гнусным агентам японо-немецкого фашизма. Разгромим, не дадим дышать советским воздухом врагам рабочего класса на нашей земле, земле Советского Союза» [634].

Помимо практического значения, когда партийцев разного уровня ориентировали в текущей ситуации, такие пассажи воздействовали и психологически. В числе тех, кто испытал их необычайно сильное эмоциональное воздействие, оказался будущий председатель Государственного комитета Совета Министров СССР по радиовещанию и телевидению Н.Н. Месяцев. В 1937 г. он учился в Московском юридическом институте и так описал впечатления от услышанного: «Он [Хрущев. – К. А.] меня увлекал, он меня завлекал, он меня брал в свои сети. И я убеждался в том, что это действительно враги народа, это действительно люди, которые не хотят добра, радости и счастья моему народу»[635].

Пытался ли Хрущев вступаться за своих товарищей, поручался ли за них или просил перепроверить обвинения? По воспоминанию помощника секретаря МК ВКП(б) И.П. Алексахина, когда весной 1937 г. был арестован сотрудник аппарата МК Михаил Александрович Танин, то Никита Сергеевич обратился за разъяснениями к начальнику управления НКВД по Московской области. Ссылаясь на конфиденциальный разговор с заведующим Особым сектором Д.М. Рабиновичем, Алексахин передавал его свидетельство: «При мне дважды разговаривал по вертушке с Реденсом […]. Н.С. говорил, что Танин честный коммунист, все повторял: “Не может быть, не верю, не верю…” А только что подписал постановление секретариата об освобождении Танина от работы»[636]. Но по данным историка А.Н. Пономарева даже такие случаи были редкостью. Объяснялось это не какой-либо особой «кровожадностью» или трусостью Хрущева, а соблюдением «железной партийной дисциплины», по которой руководящие партийные и советские работники не имели права вмешиваться в деятельность НКВД[637].

Сам Никита Сергеевич никогда не отрицал ни своего участия в репрессиях 1937 г., ни тогдашнего отношения к большинству репрессируемых. Не отрицал, равно как и не стремился привлечь к этому периоду своей жизни особо пристальное внимание. В середине 1950-х гг., на одном из совещаний работников Комитета государственной безопасности, Никита Сергеевич признавался: «Я много лет работаю в партийных органах и поэтому близко стоял к вашей работе. Мне очень часто и много раз приходилось читать ваши докладные записки и давать санкцию на арест того или другого члена партии. Иной раз материалы, которые представляли органы, не всегда были убедительными»[638]. Откровеннее о своих тогдашних чувствах Никита Сергеевич говорил уже на пенсии: «Тогда я, конечно, негодовал и клеймил всех этих изменников. Сейчас самое выгодное было бы сказать: “В глубине души я им сочувствовал”. Нет, наоборот, я и душой им не сочувствовал, а был в глубине души раздражен и негодовал на них, потому что Сталин (тогда мы были убеждены в этом) не может ошибаться!»[639]

Аресты среди военных весной 1937 г., накануне процесса военнофашистского заговора, тоже внесли свою лепту в деятельность Хрущева. По его собственному признанию, аресты М.Н. Тухачевского, И.Э. Якира он очень переживал [640]. Никита Сергеевич вспоминал: «Военные тогда от нас, партийных работников, стояли далековато, мы с ними, даже с командующим войсками МВО, общались редко. Лишь когда возникали какие-то вопросы у военных, они обращались ко мне. У меня же к ним никогда вопросов не возникало»[641]. Что же тогда вызывало волнение и беспокойство у Никиты Сергеевича?

Еще работая на Украине, у Хрущева сложились хорошие отношения с рядом военных руководителей. К таковым относились командующий войсками УВО Иона Эммануилович Якир[642], Георгий Иванович Векличев[643]. Последний был другом Якира и отвечал за политработу сначала в 80-й, а позднее в 6-й стрелковых дивизиях.

После переезда в Москву Хрущев столкнулся с военной бюрократией на должности секретаря ячейки Промакадемии. С 21 июля по 1 сентября 1930 г., как комиссар запаса, он успешно прошел военные сборы[644]. Интересно, что в августе того же года в Москву на должность начальника политуправления МВО был переведен Г.И. Векличев. Сложно сказать, насколько повлияло назначение близкого приятеля на итоговую аттестацию Хрущева. Характеристика, выданная командиром роты, где проходил сборы Никита Сергеевич, датирована 3 сентября 1930 г. Начальник политотдела Московской Пролетарской стрелковой дивизии М.Г. Исаенко заверил ее более, чем месяц спустя, – 17 октября 1930 г. В целом аттестация была положительной, хотя при оценке личных, служебных, а также данных тактической подготовки у комиссара Хрущева вместе с достоинствами отмечались и недостатки.