Шрифт:
Интервал:
Закладка:
* * *
Зашел в комнату к маме — и тут глаза залил красный экран, на котором прошли одна за другой, будто серии фильма, картины моей гибели от несчастного случая. Я истошно закричал: «Мама!!!» И у меня начался приступ. Паника накрыла ледяной волной ужаса, в котором шуга подхватила меня и понесла куда-то в темноту. Тело затрясло. Мама тут же выключила телик и бросилась ко мне.
Перед глазами прошла прошлая жизнь, которую я, как это ни странно, четко помнил…
Мне семь лет, я сижу на кухне на деревянном квадратном табурете, обтянутом охряной кожей. В окно льется солнце, так щедро, что я зажмуриваю глаза. Чудесный день, пропитанный светом! На душе легко, словно паришь на чертовом колесе, взирая с высоты. Вдруг чувствую, как мой мозг сводит судорогой, более сильной, чем обычно. Я кричу: «Мама!!!» И слезаю с табурета. Делаю несколько шагов. И вдруг вылезаю из тела и бегу по коридору в комнату. На полпути понимаю, что тело я потерял на кухне. Возвращаюсь — и вижу, как мое тело бьется в судорогах на полу. Из горла идет кровь. У меня паника. Затем помню, как пришел в себя в больнице, буквально на минуту. Не успел ничего осознать, как начался приступ, — и я умер.
После этого воспоминания, которое я рассказал маме, я лежал еще полчаса на кровати и мое тело било в судорогах. Очень болели мышцы головы и ног. Затем через полчаса наступил резкий спазм в голове — и все мышцы отпустило. Началась тупая боль от расслабления все это время напряженных мышц, и меня затошнило.
Затем перед глазами, будто выплеснуло огромной волной, поплыли мои воплощения, связанные с мозговыми травмами: удары головой, удары током, кома; всплыло, как мне выкололи глаза — и я смотрел, не видя; представил, как на меня упала целая стена — и мое тело сделалось всмятку; вообразил, как укусила змея, — и кровь свернулась в моих жилах.
* * *
Приходится постоянно говорить близким людям, что ты ощущаешь, потому что они не могут разобрать это по твоему лицу. Оно почти ничего не может выражать, на нем ничего не написано.
Я научился около двух часов в сутки выражать радость — но после этого наступает перенасыщение. Окружающие меня люди, которые мне не очень близки, не знают об этих периодах. Они бы никогда в жизни не сказали, что я аутист, которому сложно общаться с людьми, который не может улыбнуться или выразить радость, который может часами сидеть, смотря в пространство и укачиваясь на полу, потому что мозг просто отказывается работать иначе. Сказали бы только, что у меня проблемы со слухом и поэтому я плохо их понимаю.
* * *
Было время, когда все дни были — сон, компьютер и снова сон. Если мама входила в комнату и брала со стола пустую чашку или обертку от конфеты, то сразу же начинался приступ. А я смотрел на это как бы со стороны и ждал, когда приступ пройдет. Внутренние органы точно сводит спазм — и я отхожу от этого целый час. Мама научилась пояснять, для чего берет ту или иную вещь у меня в комнате, и спрашивать, можно ли ее забрать.
* * *
Я понимаю, что мне нужна нянька, а не девушка. И потому не хочу отношений, не хочу заставлять девушку думать, что я могу дать ей большее, чем могу на самом деле, и скрываться за фразой: «Я тебя люблю». Но это не значит, что я не нуждаюсь в любимом и близком человеке. Очень нуждаюсь. Люди уходят, видя какой я… Вот и Златка теперь ушла к Аркаше. Я не обижаюсь на нее, так как понимаю, что с ним ей будет легче, надежнее, он перспективный, а со мной ее ждут одни проблемы. Я думал, что я не могу чувствовать, а оказалась, что могу… Когда я узнал, что она теперь с моим лучшим другом, такая боль меня скрутила, я был совсем больной, как наркоман, у которого началась ломка… Значит, я на самом деле не аутист… Я просто живу в своем мире, так как от внешнего мира меня отделяет не пропускающий звук стеклянный колпак… Общаюсь, но лишь по рации, используя что-то вроде азбуки Морзе. Точка, точка, точка, тире и снова точка…
Когда погиб Тимур, Викина знакомая, пережившая свою дочь, сказала ей:
— Время у вас сейчас такое — кричать, рвать на себе волосы и кусать губы до кровавых капелек, потом придет время — выть, словно собака в холодной августовской ночи, когда луна льет на землю свой равнодушный тусклый свет, будто отраженный от хирургических инструментов в операционной; затем наступит время — плакать до изнеможения и усталости, после время — грустить, сидя на дачном крыльце в хмурый день, когда осень начала метать свои листья, словно жонглер в цирке цветные кольца, а потом время — вспоминать… Вспоминать со смирением, с улыбкой печали, неуловимой, как тень облаков на лице в солнечный день в начале июня, когда одуряюще запах жасмин и голова кружится совсем так, как тогда, когда была молодой и вся жизнь была скрыта за снегопадом осыпающегося яблоневого и вишневого цвета. Это ступеньки длинной лестницы… Ее длина — ваша жизнь.
Она подумала о том, что ступеньки ее лестницы давно ведут вниз, только шагать по ним почему-то гораздо труднее, чем наверх. И она очень боится оступиться — и кубарем скатиться, ломая ребра и хрупкие маленькие позвонки.
Задавала себе вопросы: «Почему я? За что? Это что, наказание или наоборот? Если наказание, то за какие такие грехи? Если подарок, то не надо таких подарков… Если я расплачиваюсь не за свои, а за чужие грехи, то кто дал право наказывать именно меня? Раскрутили рулетку где-то наверху… Фишка — на красном, а выпало черное… В результате банкрот».
Очень часто под тяжестью этих вопросов мы злимся. Злимся не только на себя. На себя даже, наверное, в последнюю очередь. Мы злимся на окружающих, потому что они счастливы. Злимся на близких, что они не всегда нас слышат и разделяют нашу боль. Злимся на них за то, что не смогли удержать на краю родного человека. Мы злимся на врачей, потому что они не помогли. Мы злимся на Бога, потому что он отвернулся от нас в самый важный и самый нужный момент.
Листая дневники сына, только сейчас открывшиеся для нее, Вика размышляла о том, что мы злимся иногда даже на собственных детей, потому что они ушли, а мы остались здесь, без них, и как жить дальше мы не знаем, — они нас бросили… Подумала о том, что не стоит ни завидовать, ни злиться — это ИХ жизнь, других людей.
Чувствовала себя вялой мухой, очнувшейся посреди глубокой осени от включенных батарей, что ползла по грязному стеклу, заторможенная, часто замирающая, как будто раздумывая, что теперь делать и куда ползти дальше и почему ее жизнь сузилась и преломилась, как нагретая стеклянная трубка.
Неожиданно распогодилось. Стоял настоящий теплый июльский день, хоть было около двадцати градусов, но солнце припекало так, что Вика почувствовала легкую дурноту. Подумала: «Это от влажности, наверное». Зашла в воду, которая успела остыть за две недели холодов и дождей, что стояли стеной и заслоняли луга и реку. Обожгло ключевой водой родников, но через две минуты она уже не чувствовала ледяного прикосновения реки. Она размеренно плыла вдоль берега по своему обычному пути: вот тополь, на который они так любили залезать в детстве; вот старенькая обшарпанная соседская «казанка»; вот причал с красавцами-катерами новых толстосумов; вот развезенная после дождей глинистая дорога, ведущая в деревню, вся в глубоких рытвинах со стоячей водой, в которой живут лягушки и караулящий их уж; вот плакучая ива, склоняющаяся к воде и кланяющаяся своему отражению. Доплыла до заводи с желтыми кувшинками, стебли которых казались ей перепутавшимися змеями — и она всегда боялась в них заплывать. Кувшинки покачивали своими восковыми желтыми головками, распластывали свои большие листья в форме сердца на рябящей поверхности воды, мелко дрожа. Она повернула обратно. Где-то на середине пути, в районе катеров, почувствовала, что плывет с одышкой. Удивилась: обычно она плавала легко, даже когда встречный ветер плескал в лицо пригоршни воды. Доплыла до понтона, чувствуя, как сердце с глухим стуком выбиваемых во дворе ковров бухает в груди. С трудом подтянулась на руках и вылезла на понтон. Медленно переоделась и пошла домой. Галоши опять налепили на себя килограммы глины — и идти становилось с каждым шагом все тяжелее. Она свернула на траву, чтобы оставить в мокрой траве ненужный балласт. По-прежнему ласково светило солнце…
