Прошла мимо дерева, на котором детвора устроила «генеральный штаб». Дерево было другое. Игры те же, что и в ее детстве. Все повторяется. На ствол приземистого тополя были набиты перекладины, выкрашенные зеленой краской. В основании кроны дерева устроена постель, накрытая зеленым одеялом, оборудованы стол и кресла. Вывешен черный пиратский флаг с черепом и костями. С другой стороны дерева сооружена настоящая виселица, тоже выкрашенная той же зеленой краской, через верхнюю перекладину которой перекинута веревочная петля. Улыбнулась. Дети идут дальше своих родителей. Они когда-то забирались на такое дерево без ступенек, а просто по впадинам и выступам в коре. И генерального штаба у них не было, и кровать отсутствовала. Но кресла были. Сидели там часами, общались, вглядываясь в дорогу, — и, завидев подъезжающих родителей, спускались их встречать.

С трудом поднялась по скользкой глинистой горе, ощущая, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди и поскачет резиновым мячиком по склону, заросшему крапивой, увешанной желтыми пылящими сережками, густо покрытому колючками, что все называли собачками, и сизым репейником с соцветиями липучих шариков, некоторые из которых раскрыли свои розовые пасти. Еле взошла по лестнице к себе на второй этаж, отперла дверь — и буквально рухнула на кровать, чувствуя, что сердце продолжает бешено барабанить в грудину, пытаясь вырваться наружу. Она лежала и смотрела через открытую дверь балкона, как сосны плавно качают своими мохнатыми лапами, и думала о том, что все конечно. Когда-то вот так лежала здесь и смотрела на сосны ее бабушка, теперь лежит она, а сосны все зеленеют. Сердце продолжало стучать и стучать, будто разогнавшийся с горки поезд.

Ночью приснился странный сон. Будто карабкается она по приставной лестнице за своей молодой коллегой. Лестница уходит высоко в небо. Коллега стоит где-то наверху: не видно, на чем, но она видит ее саму смеющуюся и как она тянет к ней руки, готовая подхватить. Остается последняя ступенька. Лестница какая-то самодельная, сделанная из корявых стволов обструганных молодых деревьев, не гнилая, на ней видны остатки обчищенной коричневой коры, облепившей желтую древесину, будто корочки на засохших ранах. Она поднимается до последней ступеньки-перекладины, ставит на нее ногу — и нога срывается. Она не понимает, почему. Смотрит и видит, что последняя перекладина с одной стороны оторвалась от правой тетивы. Без этой последней перекладины она никогда не сможет подтянуться и забраться туда, где стоит ее коллега. Она понимает это — и просыпается. С удивлением для себя вспоминает, что уже видела этот сон в самых разных вариациях. Было уже, что подгнившая ступенька ломалась так, что она просто летела с большой высоты вниз — и просыпалась. Было, что приставная лестница, только та лестница была серая, точно сама плесень, и уже трухлявая, просто сама падает вниз, не устояв на глинистом размокшем грунте. Было, что она срывалась, перебираясь с последней перекладины на невидимую опору, там, наверху. Она никогда не могла добраться до той невидимой ей еще, но уже очень близкой высоты, легкое дыхание которой она чувствовала и возбуждалась от ее близости. Она всегда не успевала разбиться или покалечиться, переломав себе руки, ноги и позвоночник: просыпалась. Но почему-то помнила все эти сны. Они лежали на донышке ее души булыжником, пригвождая ее к земле и давая понять, что притяжение земли существует, и она не птица, чтобы лететь вверх, она может лететь только вниз, на камни и кусты, ощерившиеся всеми своими колючками, спрятанными под листьями и нежными цветами. Эти сны проходили через всю ее жизнь и прокручивались с неминуемой регулярностью, словно любимые кинофильмы. Ощущение падения, страха и неотвратимости жило в ней, точно вечнозеленая хвоя сосен, провожающая печальным взглядом расщеперившиеся шишки.

Маммолог была седая старушка с перманентом. Она завороженно смотрела на ее грудь, будто на языки маленького костра, весело облизывающего сухие сучья. Вику удивило, что она не притрагивается к ней. Потом врачиха решительно тряхнула головой, словно смахивала с волос дождевые капли, и сказала:

— Вам срочно надо в онкоцентр. Я вам дам направление. Это бесплатно. Не затягивайте.

Вика почувствовала, что глаза медленно заволакивает плотной серой пеленой, будто туман резко опускается на холодную траву. Серая мутная мгла, за которой не будет рассвета… Самолет в облаках, за которыми не видно даже краешка земли. В ухе противно зазвенел комар. Комната накренилась, потолок, словно сушащаяся на ветру простыня, взмыл вверх, а стена стала падать, точно была гипсокартонная и протаранена наехавшим бульдозером.

Очнулась сидящей на жестком стуле, обитом холодным кожзаменителем. Над ней стояла старушенция и по-прежнему трясла своей головой. Кудряшки почему-то напомнили Вике металлическую мочалку для посуды. Потерла такой мочалкой ее нежную душу…

— Ну, что вы так… Это же у многих. И оперируют.

Вика плохо помнит, как она доехала до дома. Шла по улице как сквозь туман, ничего не видя вокруг. Ввинчивалась в толпу, не соприкасаясь с ней, одна со своим страхом, перетянувшим сердце бельевой бечевкой, завязанной морским узлом. Со стороны стала похожа на знак вопроса. Сгорбленная старушка со спутавшимися тусклыми волосами, ставшими отражением ее мыслей.

Два дня ходила будто с заложенными при резком спуске самолета ушами: никого не слышала, а только думала о том, что ей предстоит операция и она станет уродкой, муж, возможно, даже будет ее жалеть, но как женщина она существовать для него перестанет. Сначала даже хотела ему ничего не говорить (это пока домой шла из поликлиники), но, как только переступила порог квартиры, уже поняла, что не выдержит. Насилу дождалась, когда Глеб придет с работы, — и все ему вывалила, еле сдерживая слезы.

Глеб оцепенело сидел в кресле и молчал, видимо, сживаясь со сказанным. Потом, взяв себя в руки, проговорил:

— Успокойся. Ведь ничего же еще нет. Тебя просто посылают сделать снимок. Это же у многих.

В поликлинике онкоцентра народу было столько, что, как оказалось, сидеть здесь надо было весь день. Люди приходили сюда в шесть-семь утра и только к вечеру уходили. Само по себе это сидение было изнурительно. Ощущение разбитости из-за того, что встала рано, и невозможность поверить в предполагаемый диагноз — все сливается в одно расплывшееся нефтяным пятном на тихой прозрачной воде впечатление никогда не испытанного ужаса. Даже здоровый, попавший сюда по осторожности или некомпетентности врачей, оказывался втянутым в водоворот, из которого приходилось выкарабкиваться, захлебываясь слезами и отплевываясь от ледяной и мутной воды. В одной очереди сидели люди с черными щеками и губами, будто измазанными мазутом; женщины с одной грудью, отсутствие которой угадывалось по пузырю на халате, напоминавшем съежившийся воздушный шарик, который вдруг лопнул сам по себе, перестав радовать своим невесомым парением над головой; женщины с отекшими руками, ставшими похожими на срубленный и очищенный от коры ствол; молоденькие девушки с еще молодыми мамами и неопрятные нечесаные старухи, еле волочившие слоновьи ноги с вздувшимися чернильными венами, которых медленно и осторожно вели под руку их уже тоже изрядно потасканные жизнью и постаревшие дети. Но не эти старухи потрясли Викино воображение. Потрясли именно молоденькие девушки с небесными глазами. В одной очереди сидели и те, кому предстояла операция, и те, у кого она была позади. Последние тоже делились на две категории: людей, выпросивших у неба отсрочку, и тех, для кого конец приближался со скоростью надвигающегося локомотива.