— Ты позволил, чтобы…

От горького тона отца у Джулии все внутри сжимается.

И снова Винченцо спокойно продолжает:

— Подумайте, синьор Порталупи: не знаю, с вашего ли согласия или без, меня это мало интересует, но ваш сын часто оставлял меня наедине с Джулией. Он всегда находил способ посадить меня рядом с ней, хотя я его об этом никогда не просил. Знаете, как здесь говорят? Не подкладывай к огню соломы, так и не сгорит.

Стул падает на пол.

Джулия отступает на шаг.

Джованни кричит:

— Хватит! Не важно, как все произошло. Сейчас ты должен защитить ее честное имя!

Джулия не верит, что брат искренне переживает за нее. Скорее всего, он просто чувствует себя униженным и злится на Винченцо, который разоблачил его постыдный умысел перед отцом.

— Нет, — сухо отвечает Винченцо.

— Тогда я опозорю тебя перед всеми. Тебе не может сойти это с рук: мы сделаем все, чтобы извалять твое имя в грязи. Все узнают, что ты пользуешься невинными девушками без намерения жениться! Все должны знать, что ты за пройдоха!

Винченцо отвечает таким тихим голосом, что Джулия еле слышит его.

— Ты угрожаешь… мне?

— Да. Веди себя как мужчина, черт возьми!

Долгая пауза.

Джулия представляет, как Винченцо смотрит в упор на Джованни до тех пор, пока тот не отводит взгляд.

— Добрая половина торговцев Палермо — мои должники, векселя остальных под моим обеспечением, — говорит он наконец. — Я управляющий по банкротству, член Торговой палаты. В моих руках доли крупных кораблей, причаленных в порту Палермо. Одного моего слова кому надо достаточно, чтобы поставить вас на колени.

— Вздор. У тебя нет власти над людьми, — возражает Джованни, теперь уже дрогнувшим голосом.

— Ошибаешься. Мне ее дали деньги. Ни ты, ни твой отец ничего здесь не добьетесь. Вы здесь чужие. Одно неверное слово — и никто больше не будет иметь с вами дело в Палермо и во всей Сицилии.

В кабинете повисла тишина.

Джулия за дверью не знает, что думать.

Наконец Томмазо Порталупи произносит уверенным, ледяным тоном.

— Я хорошо понял, что вы имеете в виду, синьор. Значит, правда все то, что я слышал о вас: вы пройдете даже по трупам родственников ради достижения своих целей. У вас нет ни малейшего представления о морали, нет уважения ни к чему и ни к кому. Своим поступком вы загнали нас в угол… Что ж, вы сказали свое слово, теперь позвольте сказать мне. Вы проникли в наш дом, как змея. Вы навсегда сломали жизнь моей Джулии, потому что ни один мужчина никогда не сядет за стол, за которым поел другой. Будьте хотя бы искренни, скажите: вы позаботитесь о ней? Мне невыносима мысль, что однажды вы бросите ее в нищете. Она и так уже лишена чести, единственного богатства, которым обладает женщина.

— Полагаю, для вас мое слово ничего не стоит, — отвечает Винченцо тоном, в котором Джулии слышится сожаление. — Тем не менее — да, я позабочусь о ней.

Дверь распахивается. Перед Джулией появляется Винченцо.

Он обхватывает ее лицо руками.

— Собери свои вещи, — тихо говорит он. — Через неделю ты уйдешь из этого дома.

Это будет худшая неделя в ее жизни. Мать почти не разговаривает с ней, отец не замечает ее, если не считать коротких взглядов, исполненных глубочайшего разочарования. Джованни открыто пренебрегает ею.

Она ест одна в своей комнате, глотая еду вместе со слезами.

Только когда Винченцо приходит за ней, наступает конец мучениям.

Он нашел для нее мезонин, невысокий полуэтаж, окнами выходящий в тот же двор, что и дом Порталупи. По распоряжению Винченцо комнаты освободили от старой мебели, побелили и обставили заново.

Через неделю Джулия входит туда хозяйкой, с ней — горничная, нанятая Винченцо.

В этом доме она ощущает себя странно. Виноватой и в то же время мучительно счастливой.

Винченцо выразился ясно: он никогда не женится на ней. И все равно она его любит. Любит упрямо, страстной первой любовью, глупой и слепой, зная, что у нее нет надежды. И этой любви, превратившей ее в женщину, которой приходится скрываться, в дочь, опозорившую семью, она благодарна. Эта любовь делает ее счастливой.

Раньше она была молодой порядочной девушкой, тенью, живущей лишь для того, чтобы услуживать матери и семье. Теперь она — содержанка одного из самых богатых людей в городе. Не дворянина, которому не зазорно иметь любовницу, а простого торговца.

В глазах общества она немногим лучше куртизанки, а Винченцо — разбогатевший лавочник. Даже если люди боятся его и власти его денег, от их презрения не защититься.

Но все это ничто по сравнению с тем, что ее ждет.

* * *

Весенним утром 1835 года жизнь Джулии снова разделилась на «до» и «после».

Молодая девушка разглядывает себя в зеркале. Она одна в доме. Доме содержанки. Любовницы дона Флорио.

Лицо осунулось, темные круги под глазами — подарок бессонных ночей.

Она стягивает ночную рубашку. Стоит обнаженная. Дрожит, но не от холода.

Фигура изменилась.

* * *

Тем же утром в доме номер 53 на виа Матерассаи горничные открывают окна. Прохладный воздух и утренний свет врываются в столовую.

В брюках и расстегнутой рубашке Винченцо за простым завтраком бегло просматривает документы совета Торговой палаты, членом которой он является. Лоб, обычно нахмуренный, сейчас гладкий.

Запах Джулии все еще с ним.

В тот момент, когда он встает из-за стола, в комнату входит Джузеппина со словами:

— Нам нужно поговорить.

Он хватает печенье трикотто и, хрустя им, направляется к двери.

— Нет времени.

— И все же постой. Ты знаешь, что я иду к монахиням из монастыря Санта-Катерина? Они хотят познакомить меня еще с одной девушкой, сестрой одной из послушниц. Говорят, очень хорошенькая девочка. И я не знаю, что мне делать. Пойти сказать им, что у моего сына есть содержанка?

— Узнайте, что хотят ее родственники, и сообщите потом мне!

Мать преграждает ему путь.

— Ты опять ночь провел с этой!

Винченцо запускает руку в волосы, призывая всех святых, чтобы они помогли ему сдержаться и не вступать в очередную перебранку с матерью.

— Не ваше дело.

— Нет, мое. Пока ты живешь под этой крышей, это и мое дело. Говорю тебе, ты должен забыть ее! А если — не дай Бог! — она родит ребенка? А? С ублюдком-то ты будешь никому не нужен, нечего и думать о девушках из благородных семей!

— Мама… — Он вздыхает. Успокойся, говорит сам себе. — Я мужчина, а не монах. И это, прежде всего, мой дом.