В нижней комнате у жаровни я рухнул на скамейку и некоторое время неподвижно сидел там, тупо глядя, как под моими ногами растекается грязная лужа. Я слышал, как над головой поскрипывают лаги и половицы, скрипит стул, бормочет телевизор. Профессор был у себя и, по-видимому, не догадывался о моем присутствии… Я не лягу спать, не позволю себе рухнуть на кровать и накрыться с головой одеялом, чего мне сейчас нестерпимо хотелось. Я сейчас зайду к профессору, сяду перед ним в кресло и буду допрашивать его до тех пор, пока не узнаю всей правды. Я должен знать, что связывает профессора и Яну, и почему девушка находится в деревне? Если горное захолустье является элементом комплексного лечения, то зачем профессор лгал мне, что отправил туда Яну, «дурно воспитанную провинциалку», словно в ссылку? И вообще при чем здесь профессор, если судьбой Яны должны заниматься медики, а не лингвисты?

Я нащупал в углу комнаты бутыль с красным вином, отхлебнул из горлышка, проливая на грудь. Надо ставить точку. Я устал заниматься этим делом. У меня перерождались чувства. Угасал охотничий рефлекс, и Яна уже не казалась человеком, способным вызвать во мне сыщицкий азарт. Она уже представлялась мне… нет, даже не жертвой. Я воспринимал ее запутавшейся и глубоко несчастной девушкой, которой в жизни не хватило любви. И меня тянуло к ней, я думал о ней, и от этих мыслей в мой душе рождался теплый и нежный туман…

Ступени скрипели под моими ногами, как некий старинный музыкальный инструмент. Пусть профессор услышит мои шаги, пусть готовится к тяжелому для него разговору. Возможно, что это будет наш последний разговор, и я распрощаюсь с ним и уеду в горную деревушку, прицепившуюся к крутому склону под большим деревянным крестом… Но вряд ли профессор слышал мои шаги. Чем ближе я подходил к его двери, тем явственней доносился его нервный голос. Интонация менялась едва ли не с каждой фразой: то была жесткой и требовательной, то вдруг пикировала вниз, как ласточка к земле, и становилась мягкой, заискивающей, поглаживающей.

– …Сандро, они идиоты! – разносился по лестнице голос на испанском языке. – Они трясутся над какой-то поганой сотней тысяч евро, когда потом будут загребать миллиарды! Ты им объясни, что сейчас у них на карту поставлено все, и преступно мелочиться… Что?! Они уверены в успехе?.. Объясни этим тупицам, Сандро, что никто в ближайшее время не предложит им такой качественный и уникальный товар. Никто!.. Ну погоди, погоди, не кричи! Сандро, голубчик, ну черт с ними! Скинь цену до пятидесяти тысяч. С паршивой овцы хоть шерсти клок… Ну даже до сорока, Сандро, дружище! Мне хотя бы билеты окупить… Мы же с тобой уже не первый год сотрудничаем…

Я не хотел подслушивать под дверью. Коммерческие дела профессора интересовали меня меньше всего. Я громко постучал и, не дожидаясь разрешения войти, тотчас толкнул дверь. Профессор отпрянул от двери, недалеко от которой стоял, словно я нечаянно ударил его, и немедленно сунул руку с телефоном в карман. Я увидел, что мое появление привело его в полное замешательство. Можно было подумать, что старик не узнает меня. Он подал тело чуть назад и прищурился, как если бы возрастная дальнозоркость мешала ему как следует рассмотреть непрошеного гостя. Его лицо напряглось, словно профессору стоило огромных усилий сдержать в себе какой-то эмоциональный взрыв. Мне показалось, что за плотно сжатыми зубами заперт вопль, но профессор не издал ни звука, круто повернулся на каблуках и шагнул к окну, где замер, ссутулившись и ткнувшись лбом в край овального проема.

– Ну, что там? – произнес он не своим голосом, позволяя мне видеть лишь его спину. – Как дела?

Он задал эти вопросы лишь для того, чтобы спрятать за ними свое смятение. Он сам не понял, о чем спросил, и не ждал от меня ответа. Я сел в кресло.

– Какой дождь, – вполголоса произнес профессор, сокрушенно качая головой. – Какой дождь… Это ж не Испания, а дурдом какой-то!

Он ударил кулаком по стене, отпрянул от окна и всплеснул руками.

– Ты представляешь? – громко воскликнул он, натянуто улыбаясь. – Завтра у меня лекция… Я прошу эту… эту ненормальную бабу разослать факсом пригласительные, а у нее аппарат не работает! Сумасшедший дом! Это просто сброд каких-то придурков! И мне это надо? Вот скажи, мне это надо?

Он смотрел мне в глаза, жестикулировал, вращал зрачками, полоскал в воздухе губами, совершенно не обращая внимания на мой необычный вид. Его взгляд беспрепятственно, как рентгеновский луч, проходил сквозь мое лицо, залепленное пластырем. Для профессора я пока не материализовался, он воспринимал меня как большую телефонную трубку, в которую выплескивал эмоции. Я ждал, когда он меня увидит.

– Да плюну я на все и уеду! – обиженно угрожал он «сброду придурков», прохаживаясь по комнате с таким энергичным накатом, что от разгулявшегося сквозняка мне стало зябко. – Пусть потом ковыряются в носу!

И вдруг остановился, сунул руки в карманы и придавил меня тяжелым взглядом.

– Ну? Говори! Спрашивай! Бери за горло! Чего молчишь, будто дерьмом подавился? Съездил к свой ненаглядной? Все узнал? Все увидел?

– Не все, – ответил я.

– Не все! – передразнил профессор. – Я ведь тебя предупреждал. Я ведь уговаривал, просил… О господи! Мне бы кто в молодости мозги так вправлял. Ан нет, всю жизнь на собственных ошибках учился, все до единой шишечки своей головой прочувствовал, по всем камешкам и канавкам прокатился, как арба кишлачная… И ты хочешь пропустить через себя всю человеческую грязь, как канализационная труба? Пожалуйста! – театрально развел он руками и поклонился. – Жалеть уже не буду. Уже не могу…

– Вы не боитесь продешевить? – перебил я его. – Всего сорок тысяч евро… Какая, право, мелочь.

– Мелочь! – воскликнул профессор, выкатывая глаза и потрясая указательным пальцем. – Именно так, юноша! И в этом очень быстро убеждаешься, когда платишь за авиабилеты, гостиницу, охрану, машины, питание, аренду помещений, когда подкупаешь чиновников и полицию. И остаются гроши, при виде которых хочется глупо хихикать. А ведь она стоит больше, твоя ненаглядная! Намного больше! Она способна подавить волю и разум любого мужика, охваченного похотью, какой бы высокий пост он ни занимал. Она вскружит голову, околдует, увлечет до беспамятства любого толстосума, у которого еще не протухла тяга к женщинам. И она, как нефтяной насос, будет денно и нощно высасывать деньги, и ее прирожденный талант будет подпитывать полноводный ручей, состоящий из денег. У меня даже язык не поворачивается назвать ее проституткой! Она экстрасенс, она добрая фея, владеющая редкой магией.

– Следовательно, вас нельзя назвать сутенером?

Профессор криво усмехнулся, сузил глаза, в которых бесновались лукавые огоньки.

– Можно, юноша, можно. Только не надо напрягать бицепсы и воображать кривую линию, по которой твой благородный кулак полетит в мою презренную физиономию. Я ее не совращал, не обманывал, не тянул насильно сюда. Я всего лишь укатал перед ней дорожку к вратам рая. Она родилась такой, и так владеет своим ремеслом, что не посчитаю кощунством назвать это божьим даром…

Меня мутило – то ли от головной боли, то ли от слов профессора. Профессор снова стал ходить по комнате, поглядывая на меня, как химик на колбу, в которой происходил некий уникальный химический процесс.