Агеев ждал, когда же, к чертям собачьим, прервется этот нескончаемый лесопарк, но дождался другого. На опушке, полускрытый тянущимися к нему ветвями, красовался двухэтажный домик не нашенской архитектуры: кажется, в соответствии со швейцарско-пижонскими обозначениями, он должен называться «шале». Агееву было глубоко по барабану, как оно называется, ему небезразлично было только то, что у Беллы, как оказалось, имелся ключ от входной двери, и она шагнула за порог, ни у кого не спрашивая разрешения, так бесцеремонно и обыденно, как входят к себе домой. Выждав полминуты для верности, Филипп Кузьмич направился туда же. Бдительная Белла, само собой, заперла дверь изнутри, но у Филиппа Кузьмича на такой крайний случай имелся набор отмычек, которые он называл на воровской манер — «выдры». Замочек в шале стоял хитренький, только выдры все равно хитрей. Хорошо все-таки быть частным сыщиком! Сотрудникам милиции такие вольности не дозволяются.

Насколько было известно Агееву, шале, как правило, выдает себя за пастушью хижину, однако дом на лесопарковой опушке явно старался проканать за охотничий домик. Об этом свидетельствовали гобелены со сценами охоты на медведей и крупных белых ослов с рогами во лбу, а также развешанные там и сям ружья приличного калибра. Хотелось бы получить справочку: заряженные аль нет? Справочку получить было не от кого, следовать за Беллой было пока рано, и Агеев ограничился наблюдением через щелку приотворенной двери. В соседней комнате Белла что-то мудрила с гобеленом: наплевав на стоимость изысканно вышитой ткани, задрала его, скомкала и отвела в сторону, открыв обитую деревом стену. В деревянной панели нажала отдельно стоящий темно-коричневый, словно след ожога, сучок, и панель отскочила в сторону, как на пружине. Обнажилось темное жерло потайного лаза, в который, перевесившись по пояс, углубилась Белла.

Филипп Кузьмич не должен был больше мешкать. В два прыжка одолев расстояние от двери до противоположной стены, он схватил Беллу за пояс. Вот что значит недооценивать противника! Агеев обязан был учесть, что Белла Садовник — бывшая спортсменка, которая после ухода из спорта не оставила занятий на тренажерах. Распрямившись, точно тугая пружина, она затылком ударила противника в челюсть и, воспользовавшись выигранным мигом замешательства, пронырнула вниз мимо его сомкнутых рук. Агеев молниеносно обернулся, чтобы увидеть зияющее ему прямо в лоб дуло ружья: сорвав со стены оружие, которое, очевидно, висело здесь не ради украшения, Белла взвела курок. Надо же, какая досада! Женщины, как правило, стреляют метче мужчин, но Белла, увлеченная приемами рукопашного боя, не развивала талантов к стрельбе, даже если таковые у нее имелись. Агеев вовремя пригнулся, и пуля, сорвав полосу со скальпа, вдребезги разнесла затейливые ромбики, украшавшие дверь между комнатами. Да-а, интерьер охотничьего домика будет попорчен! Впрочем, его владельцам будет о чем поволноваться помимо смены дверей… Перезарядить ружье Белла не успела: бросившийся на нее Агеев повалил ее. Несколько минут они извивались на полу, рыча, ругаясь и вскрикивая, напоминая страстных любовников, которые в интимных играх зачем-то используют огнестрельное оружие, которое во что бы то ни стало хотят друг у друга перехватить. Белла оказалась верткой и мускулистой, как сом, выросший в заповедном омуте до размеров акулы, и Агеев поклялся себе, что впредь заречется недооценивать женщин.

Через пару минут все завершилось — так, как оно, собственно, и должно было завершиться, невзирая на отчаянное Беллино сопротивление. Белла, потерпевшая поражение в битве за ружье, сверкала глазами, поднимаясь с ковра. Ярче ее глаз сверкали рассыпавшиеся по ковру мельчайшие, но даже на непрофессиональный агеевский взгляд баснословно дорогие камушки, которые она успела достать из тайника. Они не смешивались с грубыми осколками стекла — они были творениями совсем иной породы.

— А теперь, бесценная госпожа Садовник, — вежливо предложил Агеев, одной рукой держа Беллу под прицелом, а другой утирая стекавшую прямо в левый глаз струйку крови, — давайте-ка пройдем в одно хорошее место, где вы дадите объяснения.

24 февраля, 15.18. Антон Сапин

Характерной чертой Антона Сапина, которая выдала его Гале, можно было бы назвать его полнейшее бескультурье. Тут было даже не отвращение к культуре — этой невесомой, непитательной сущности, которой зачем-то тешится глупая часть человечества, а полнейшее ее отторжение. Сапин был неспособен проследить и удержать в памяти сюжет самого примитивного боевика, он воспринимал живопись исключительно в виде иллюстраций к настенным календарям, он был глух к любой музыке, кроме элементарного ритмичного буханья, которое что-то будоражило в его тренированном теле. Учителя в школе поговаривали между собой, что Антоша — дебил или просто глупенький, хотя преподаватели в институте физкультуры раскусили, что это не так: кое в чем Сапин был очень умен. Создавалось впечатление, будто его мозг погружен в спячку; бодрствует только та часть мозга, которая отвечает за активные практические действия.

Это позволяет хотя бы отчасти объяснить отношение Сапина к нетипичной ситуации, в которой он оказался. Человек, занявший место другого, с которым он внешне схож, — классический сюжет, многократно обсосанный в литературе, начиная от шедевров и кончая бульварными поделками. В ряду историй о двойниках — «Принц и нищий», «Двенадцатая ночь», «Женщина в белом», русская сказка о царице и сапожниковой жене… Человеку среднеобразованному пришли бы на ум эти и другие произведения, и, невольно сопрягая себя с популярными вымышленными героями, он получил бы средство сделать ситуацию для себя менее странной, как бы заболтать ее, возвести необычное в типичное. Этого удовлетворения был лишен Сапин. Казалось, он и не пытался осмыслить происходящее: свои действия и действия окружающих он осмысливал с точки зрения практической пользы, а пока сходство действовало, польза, разумеется, была. Но то, что его всю дорогу принимают за того, кем он не является, и особенно Галя Романова с ее никому не нужной любовью, — все это вносило разлад в ту неосязаемую часть, которая называется душой и которой не был лишен даже Сапин. Душа потихоньку страдала, посылая Сапину дикие мысли и необычные, красочные и поэтому нестерпимо отвратительные сновидения.

То снилось ему, будто он, проснувшись поутру все в том же доме Михайлова, в котором по-настоящему спал, встает и подходит к зеркалу, чтобы рассмотреть на заспанной неумытой физиономии, отросла ли наконец борода, причинявшая ему столько хлопот. И в темноватой потускневшей заводи зеркала, обрамленного старинной завитушечно-листьевой рамой (одна из немногих ценных вещей, которые Михайлов не пропил), видит бороду… Одну только бороду, без лица, без шеи, без туловища, одиноко висящую на фоне обоев, словно обрывок светлого меха, водруженный на вбитый в стену гвоздь.

«Это фигня, — думает во сне Сапин, — что нет лица. Главное — борода. Пусть отрастает. Когда отрастет по-настоящему, никто не заметит, что лица-то у меня больше нет». На этой деловой ноте он и просыпается.

То вдруг — уже наяву — Антон подходил к тому самому зеркалу… Он и раньше любил зеркала — способен был вертеться перед ними минут по пятнадцать, как кокетливая женщина, играть мускулами, с удовлетворением отмечать, какой же он красавчик, как выйдет на улицу, все бабы вокруг него будут падать и укладываться в штабеля. Но теперь Сапин полюбил разглядывать в этом чужом, михайловском, зеркале не себя, а — Михайлова. Кривляясь лицом, изображал, каким Михайлов бывал с похмелья, а каким — когда тянуло выпить; с каким выражением выходил на корт, с каким заарканивал баб. В этом дешевом актерстве не было ни на грош действительного перенимания мимики изображаемого человека: когда Михайлов был жив, Антон Сапин за ним не наблюдал, все эти зеркальные маски были чистой воды отсебятиной. С какой целью этим занимался, он не мог бы себе сказать: просто занимался, с тем же чувством, с каким в отрочестве расковыривал, бывало, на подбородке гнойный прыщ — и гадко, и отрадно, и умом понимаешь, что делать этого не следует.