Логинов не ответил на эти наивные вопросы. Лицо его покраснело, скорее даже побагровело, и это в сочетании со светлыми волосами выглядело так угрожающе, что даже туповатого Степу кольнуло беспокойство:

— Что такое, Сергей Матвеич? Да что такое? Давление, а?

— Воды, — испустил стон Логинов. Такой душераздирающий стон мог принадлежать разве что раненому единорогу… или носорогу… или, на худой конец, зубру.

— Ага, — все так же исполнительно кивнул Степа, — понял, воды. Сейчас, Сергей Матвеич, я мигом, я сбегаю. Вам минералки или пепси? Вы только ключ отдайте, а я принесу — одна нога здесь, другая там.

Пребывая в расстройстве чувств, Логинов сам схватил со стола графин, стеклянная крышка которого представляла собой маловместительный стакан, налил туда воды, которую хлобыстнул, как водку. Багровость понемногу отливала от его лица. Однако Логинов сознавал, что облегчение, которое испытывает он, обманчиво. На какую-то долю секунды он почувствовал, будто умирает. Следом явилась мысль: «Уж лучше бы я умер!» Он презирал себя за то, что выбрал слишком простой тайник, и не мог не думать о том, кто выдал этот тайник милиции. Может, лучше было бы держать накопленное в банках, как другие? Но финансовые потоки оказались перекрыты в первую очередь… Обложили, обложили со всех сторон! Нет, правда сказалась сама собою: уж лучше было бы умереть…

Зачем ему жить — без драгоценностей, которые он скопил риском, чужой кровью, напряжением, непосильным трудом? Лохи сплюнули бы с презрением «Какой там труд!» — да чего с них взять, лохи есть лохи. Не знает никто, сколько сил потрачено на логиновское добро — простой работяга столько сил за всю свою якобы насквозь трудовую жизнь не тратит. Не знает никто, как изнурял он себя, как трепал себе нервы… Да если оценить с врачебной точки зрения, он, может, в свои годы по нервам глубокий старик! А физическая форма отличная. Так что умереть от нервного потрясения или как там, по-врачебному, от инфаркта, никак не получится.

«А ты не расстраивайся, Зубр, — с горькой усмешкой сказал он себе, — самому по себе и не надо. Тебе помогут. Смертной казни у нас, в угоду Евросоюзу, пока не существует, но тебя если поймают, то за все по совокупности столько навесят — мама, не горюй! А в тюрьме ты долго не выдержишь, не, и не думай, не выдержишь. Ты вольный птах, ты за последние десять лет приобвык жить широко, наслаждаться властью, смаковать баб… И тебя такого — в кутузку? Ты там долго не выживешь. А если в тюрьме долго жить, то еще страшней. Уж лучше сразу. Жаль, сердце слишком здоровое, тренированное. Зачем диеты соблюдал? Лучше бы нажирался до отвала…»

Особенно, сильнее упущенных возможностей, Логинова тяготило то, что охотничий домик, оказывается, больше ему не принадлежит. Он сам не представлял, до какой степени прикипел сердцем к этому строению, ставшему для него чем-то вроде полученного по наследству замка для аристократа. В этом домике он вершил суд и расправу, в нем он ощущал себя всесильным. Даже брюлики и прочие драгоценные штучки, составлявшие одну из опор его власти, не имели для него такого самодовлеющего значения.

«Как жить? — спрашивал себя Зубр и не находил ответа. — Ради чего, спрашивается, жить, когда все потеряно?»

— Сергей Матвеич, — по карим Степиным глазам невозможно было прочесть, вправду он волнуется за своего босса или так просто ваньку валяет, выслуживается, — ну дак я сбегаю за водичкой? Минералка там, «Бонаква», «Святой источник» тоже, совсем простая, а хорошая…

— Сбегай лучше за картошкой, Шнурок, — бросил ему Логинов. Он уже пришел в себя. — Сумка у тебя — точь-в-точь подходящая.

Сделав несколько не слишком глубоких вдохов, Сергей Логинов восстановил по старой спортсменской привычке сердечный ритм. Это ничего. Это пройдет. Это привычно. Что такого случилось? Побили его — ну так что же! Всю жизнь он так: чем крепче его бьют, тем сильнее он становится. Надо только уползти в нору, зализать раны, перемолчать обиду, чтобы там, внутри, она превратилась в подлинное зло, направленное против обидчиков… Логинову пришла на ум расшифровка аббревиатуры «ЗЛО», которую не так давно приказывали татуировать на себе матерые уголовники: «За все Легавым Отомщу».

«Отомщу, — подумал Зубр, — уж будьте уверены.

Не всех еще отловили, суки. У меня в запасе заложники, мое ядерное оружие: пока они у меня, я диктую условия. У меня в запасе Законник, который, всеми правдами и неправдами, исполнит то, что ему поручили. Хорошо все-таки иметь надежных родственников! Что ни говори, а кровь родная — не водица…» Пока у него остались родные, он силен.

24 февраля, 12.04. Белла Садовник

Первый допрос Беллы Садовник сопровождался неслыханным визгом. Проходя мимо кабинета, где ее допрашивали, сотрудники сочинской милиции с недоумением размышляли, уж не ввели ли заезжие москвичи в обиход средневековую практику пыток подозреваемых? И решили начать с женщин? Звуковое сопровождение напоминало о ведьмах, о процессах инквизиции. И, зная, что женщины бывают иногда худшими преступницами, чем мужчины, все же отчасти жалели ту, которая подвергается такому суровому воздействию…

На самом деле обворожительную ведьмочку Беллочку никто пальцем не трогал. Напротив, Вячеслав Иванович Грязнов был с ней галантен, разговаривал уважительно. Сам же в душе удивлялся, что эта сильная и энергичная с виду дама, женщина главного преступного босса, оказалась на поверку слабее нежной и уязвимой Ритули Вендицкой. Та по любому поводу роняла безмолвные слезы в имевшийся всегда наготове носовой платок, склоняясь, точно плакучая ива. Эта — в ответ на все вопросы и утверждения верещала, будто раненый заяц. Ну что ты будешь делать с этими женщинами!

— Ну что вы так переживаете, — скучным голосом, начисто перекрываемым тугой волной визга, уговаривал Вячеслав Иванович, — не волнуйтесь вы так! Что ж вы голосите, будто мы вас убиваем? У нас тут не застенок. Не бойтесь вы нас, мы же не такие, как ваши дружки-бандиты. Зубр со своими недругами небось не так расправлялся. Не сомневайтесь, нам известно, что Сергей Логинов — это Зубр…

Белла не испытывала страха перед грузным немолодым генералом Грязновым, который напоминал ей школьного военрука, чуть строгого, но совсем не придирчивого. Причина ее визга заключалась в другом. Беллу Садовник заставляло визжать сознание невыносимости того, что судьба-злодейка в очередной раз ее перехитрила. Уж как Белла выгадывала, как изворачивалась, надеясь, что вот на этот раз она обезопасила себя от коварных неожиданностей, все-все предусмотрела, подстелила соломки — и как раз в этот момент со всего размаха шлепается задом на голую твердую землю. Как тут не закричать? Сегодня Белла чувствовала себя хуже в миллион раз, чем тогда, когда получила травму руки: в охотничьем домике, где она едва не подстрелила сыщика, внутри нее оказалось травмировано что-то более важное. Ее надежды. Ее скромные в мировом масштабе, но такие значительные для нее личные планы. Визг, визг, визг.

Ее больше не успокаивали, но и не выводили из кабинета: тот, кто представился Вячеславом Ивановичем, и еще трое мужчин в форме (то ли они сбежались на Беллины вопли, то ли их только сейчас предупредили, что преступница благополучно доставлена и находится на допросе) терпеливо ожидали, когда ее визг пойдет на спад. «Не дождетесь», — капризно подумала Белла и как раз в эту секунду почувствовала, до чего болит у нее горло. Словно ободранное! Она надсадила себе голосовые связки, она не сможет разговаривать! Временно или совсем? Эта новая травма, новое повреждение ее и без того уязвленного естества испугало почему-то сильнее, чем допрос. Беллин визг пошел на спад, пока не прекратился вовсе. Наступившая тишина показалась неожиданно просторной и свежей. Слышно было, как где-то вдали испускает замысловатые рулады автосигнализация, как чирикает за окном воробей.