Он покачал головой, в голосе прозвучала укоризна:

– «Лебединое озеро» хрень?..

– А что? – ответил я подчёркнуто вежливо. – Неужели за эти сто пятьдесят лет не могли сделать что-то лучше?.. Вместо карет создали автомобили, даже бескучерные, а в искусстве – застой?

Он ухмыльнулся.

– Всё-таки знаете, когда создавался этот шедевр? А зачем ёрничаете?

– Шедевр был для того времени, – отрубил я. – Сейчас любой средний композер сделает быстрее и лучше. Да только кому нужны копии исторических памятников?.. А даты помню случайно, головы наши частенько забиты таким ворохом мусора, откуда только и берётся.

Он чуть поджал губы, выказывая, что беспардонное высказывание может только коробить воспитанного культурного человека, но снизошёл и ответил очень серьёзно:

– Вы делаете огромную ошибку, сосредоточившись только на сухой науке. Человек вне искусства не человек. Вы все окажетесь в плену искусственного интеллекта, если не привьёте ему этические принципы.

Я насторожился.

– Где-то я это уже слышал… Вы не знакомы с ведущим специалистом по проблемам глобального интеллекта Анатолием Минченко?

Он чуть наклонил голову.

– Дважды сцеплялись с ним в ходе… дискуссий. Он легко идёт на контакт, но слишком уж старается навязать своё видение. Хотя, надо признаться, в отдельных случаях это ему удаётся. Насчёт этических принципов общая платформа, как ни странно, отыскалась, хотя он ещё тот ястреб от науки… Но в этом случае смотрит дальше вас, хотя директор вы, должны заглядывать за горизонт, в который упираются взгляды ваших сотрудников…

Я бросил пару раз взгляд на экран дисплея, пусть видит, что работаю, прервал в подчёркнутом нетерпении:

– Вы пришли поговорить не о «Лебедином озере»? Или этикам в самом деле нет работы?.. Могу дать, во дворе много мусора. Даже лопаты дам!

Он прямо и ясно взглянул мне в глаза.

– Нет, конечно. Вы не должны использовать свою власть, чтобы запрещать своей сотруднице Ежевике посещать те места, куда хотела бы пойти.

Я уточнил:

– Власть директора?

– Власть доминанта, – уточнил он. – Ежевика очень чувствительна и податлива. Нехорошо этим пользоваться.

– Но вам можно, – согласился я, – вы же этик!.. Даже на «Лебединое озеро» можете повести!.. А то и, простите за грубое слово, на «Антигону»!

– На «Антигону» уже ходили, – сообщил он с едва сдерживаемым видом полнейшего превосходства. – И ей понравилось. Должен напомнить, знаки внимания никогда не бывают неприятны женщине. Я вас понимаю, но в данном случае это её личное дело… Да-да, я знаю о ваших отношениях, что подразумевают чуть более глубокую близость, чем просто телесную, но знаю и о вашей гибкой морали.

Я насторожился, гибкая мораль в современном мире вроде бы необходима, но вряд ли Константинопольский упомянул её в форме комплимента.

– Простите, – сказал я, удержавшись, чтобы не добавить его имени-отчества, – в вашей интерпретации это звучит … тоже как-то гибко.

– Вы современный человек, – пояснил он. – Для вас что одна женщина, что другая. Во всяком случае, с лёгкостью их меняете. Это общая тенденция, в какой-то мере правильная по меркам социализации, но рискованная из-за возможности чрезмерной дегуманизации.

– Ну-ну?

– Я же, – сказал он и строго посмотрел мне в глаза, – как вы сами однажды сказали, более… консервативный, что ли. К женщине отношусь как к женщине, а не боевой подруге. Потому полагаю, могу Ежевике больше дать, чем даёте вы.

Я запнулся, Константинопольский достаточно быстро берёт быка за бога, что для него не очень свойственно, да и хорошо помню, что не говорил ему ничего насчёт боевой подруги. Значит, это Ежевика ему сказала, так что выходит, общаются, общаются часто.

Конечно, не обязана докладывать мне, когда и с кем, мы в свободных отношениях, как вообще-то и весь мир, за исключением совсем уж мусульманских стран, но могла бы хотя бы как-то упомянуть, Константинопольский в нашем мире совсем не рядовая фигура.

Может, она просто хочет узнать, не тревожа меня, что Константинопольский знает о нашей работе, чем опасен, что его комитет может предпринять в отношении нашего института?

Гм, такое да, может. Очень самостоятельная, рискованная, способна сама принимать быстрые и резкие решения.

Он всё ещё всматривался в меня, словно продолжал рисовать мой портрет со всеми психологическими особенностями в довершение к тому, что наверняка уже есть у него в файле, но всегда можно чем-то дополнить.

– Что ж, – проронил я, потому что молчание затянулось, – давайте, если она всё ещё берёт.

– Спасибо за разрешение, – ответил он скромно, даже не подчёркивая иронию. – Воспользуюсь.

Я снова посмотрел на экран и даже подвигал мышкой. Константинопольский намёк понял, этики чувствительнее тараканов, снял шляпу с колен и поднялся, красивый и благородный, как князь Трубецкой на параде.

– Всего лишь, – произнёс он церемонно, – поинтересовался вашими мотивами. Повлиять на вас не могу, да и не стану. Действуйте, как считаете нужным.

Я с иронией в глазах ответил предельно вежливо:

– Спасибо за разрешение. Обязательно воспользуюсь. Как сейчас, так и вообще. Позвольте работать дальше?

– Позволяю, – ответил он как можно более безразличным голосом. – Всяк тратит своё бесценное время жизни как хочет.

Я сделал вид, что всецело занят значками на экране, Константинопольский сухо поклонился и пошёл к выходу из кабинета, прямой и красивый, словно и походке его обучали балерины из Александрийского театра.

Дверь за ним закрылась тоже интеллигентно тихо, я некоторое время смотрел в неё бараньим взглядом, стараясь понять, что за послание мне принёс и оставил.

Ежевика с ним бывает чаще, чем мне говорит. Правда, я не спрашиваю, а она не считает нужным рассказывать. Во-первых, мне неинтересно, чем живут этики, во‐вторых… учитывает, что, возможно, мне будет неприятно.

А он, похоже, предупредил, что его натиск только усилится. Этика этикой, но у него есть те козыри, которых нет у меня, как человека всецело занятого наукой.

Этики, по нашим меркам, не только бездельники, что разглагольствуют о высоком искусстве и сибаритствуют, но ещё и тормозят научно-технический прогресс высокопарными рассуждениями о каком-то особом пути, когда человек будет развиваться изнутри, а не снаружи.

Константинопольский, однако, говорил о Ежевике в самом деле искренне. Я это ощутил, хотя не этик, он в самом деле постарается окружить Ежевику заботой, что для неё ново и непривычно. Живём в достаточно комфортном мире, в добавочной опеке не нуждаемся…

Или нуждаемся? Вон Константинопольский окружил её вниманием, а ей это, похоже, нравится. Это помимо театров и вернисажей, что тоже экзотика в нашем рациональном мире, словно поездка в какой-нибудь Бангладеш, где попугаи на помойках и обезьяны срут на улицах.