– Они настолько меня ненавидят?

Урфин знал ответ, только никогда не мог понять – за что. Те законы? Никто не знал, что Урфин причастен к их появлению. Узнай, взбесились бы… и без знания взбесились, но проглотили. Еще год-другой, глядишь, удалось бы изменить положение о статусе новорожденного. А теперь что? Порой этот мир был как удавка на шее. И с каждым разом она затягивалась все туже. Еще немного, и Урфин просто сдастся. Чего ради бороться?

Кого ради?

Хотя бы ради Магнуса, который разглядывал огонь.

– Не думаю, что дело в тебе и ненависти… – Он водил большим пальцем по краю кубка. – Знаешь, как корчуют старые дубы? Сначала подрубают корни из тех, что помощнее. И ждут, когда дерево лишится сил. А потом и валят. Одно неясно – зачем. Выгода какая? Будет хаос и только хаос. Поэтому, малыш, ненавидят не тебя – мир.

– Я давно уже вырос, дядя.

– Это тебе только кажется.

Может, и так. Пожалуй, Урфин не отказался бы вернуться в детство, где все было проще, понятней. Честнее. Но те времена принадлежат прошлому. Будущее же – Магнус как всегда прав – выглядит куда как мрачно. Дядя же, допив вино, поднялся:

– Ну что, дорогой, готов сыграть в прятки с Тенью?

– Ничего не поделаешь, – возразил Кот. – Все мы здесь не в своем уме – и ты, и я.

– Откуда вы знаете, что я не в своем уме? – спросила Алиса.

– Конечно, не в своем, – ответил Кот. – Иначе как бы ты здесь оказалась?

Из разговора, состоявшегося в одной голове

Юго ждал.

Он знал, что женщина пока жива, явно нездорова, но ничего больше. Эта неопределенность приятно волновала.

Шарик катится по кромке колеса. Красное-черное. Чет-нечет. Если повезет, то угадаешь цифру. Юго играл сам с собой. И еще с другим магом.

Наверное, он и вправду был очень талантлив, если сумел самостоятельно выстроить сеть. Хорошую. Прочную. Пронизавшую замок невидимой паутиной. Но вот беда – дырявую. Сигнальные нити то обрывались, то срастались, удерживая конструкцию живой.

Юго задевал нить и ускользал в разрыв. Маг метался. Уставал.

Потом ему надоело бегать.

Наверное, это будет милосердно – избавить такого от мучений. Жить, зная, кем мог бы стать, чувствуя остатки силы, но не умея этой силой пользоваться. Юго видел таких. Юго сам был почти таким. Искалеченный скрипач, который все никак не расстанется с ненужной уже скрипкой.

Жаль, что наниматель запретил его трогать.

Пока.

На что это похоже?

Грипп тяжелейшей формы, который пущего садизма ради скрестили с чесоткой. Кости ломит. Кожа пылает. Зуд невыносим, и я тянусь, чтобы хоть ненадолго унять его.

– Нельзя, – Кайя перехватывает руку, – останутся шрамы.

Черт с ними, я согласна уже и на шрамы. И без них – той еще красоты создание. Зеркало мне дать отказываются – разумный в общем-то поступок, но воображение у меня богатое, и ладони собственные, усыпанные мелкими желтыми пузырями, я вижу.

Ветрянкой я в детстве болела. И было не столько плохо, сколько тоскливо. Одна радость – зеленкой разрисоваться и представить себя леопардом. А тут я не леопард – помесь жабы с человеком. Целуй или нет, но в принцессу превращусь вряд ли. Кайя от поцелуев воздерживался, и тут я его всецело понимала.

Длится это… не знаю. Долго. Наверное.

Я сплю. И не сплю. Часто не могу понять, сплю ли я. И тогда пугаюсь: температура сводит с ума и, быть может, уже свела.

– Все хорошо, Иза. Я здесь.

Кайя всегда здесь. И, наверное, ему можно поставить памятник как самому заботливому мужу… хотя еще не мужу. И возможно – никогда не мужу. Это печалит. Чтобы отвлечься, я разговариваю. Так легче, потому что речь требует усилий, а усилия успокаивают боль. Разговоры в основном дурацкие.

– А я тоже стану ударопрочной?

– Станешь. – Кайя перешел на «ты», и это мне нравится.

– И подковы гнуть смогу?

– Не думаю, что умение гнуть подковы так уж необходимо леди.

– Хорошо. – Я готова была оставить подковы ему. – Тогда хотя бы булавки?

– Булавки, думаю, сможешь. Нет, Иза, нельзя…

Тысячное «нельзя», произнесенное все тем же ровным, спокойным тоном. Он не сердится, он понимает, что я прекрасно осознаю запрет, но не имею сил справиться с зудом.

– Отвернись.

– Зачем?

– Я голая. Ты не должен на меня смотреть.

Кайя хмыкает. В его голосе множество оттенков. Почему-то со зрением плохо, и я больше слышу, чем вижу, но в этом есть свои преимущества. Например, оттенки.

Нынешний – горький шоколад. Тот самый, с какао-крупкой царапающих звуков.

– Смотреть на тебя – мое неотъемлемое право и привилегия.

Привилегия – это хорошо. Но не в нынешнем же виде. Я собираюсь ответить, но не успеваю. Лечу-лечу… падаю в горячий песок…

Мы строим замок в четыре руки. Выше, чтобы до самого неба. Со стеной, в которую прячем ивовые прутья, с нарядными башнями – Настька таскает из реки воду в синем ведерке. Мокрые башни легче строить.

– Жарко, – жалуюсь я. И Настька кивает. Солнце здесь яркое. – Скоро я совсем приду.

– Зачем?

– Замок строить.

– А свадьба?

На коленки налип песок. И на руки тоже, на шею, всюду только песок… я пытаюсь стряхнуть, но руки становятся тяжелыми.

И Настька говорит чужим голосом – сладкое какао на молоке:

– Нельзя.

– Отпусти.

Это не Настька, и мне жаль, что нас прервали. Я ведь до сих пор не извинилась, а ведь должна была. Я трусиха. И теперь умру.

– Нет, Иза, не умрешь.

Когда совсем плохо, Кайя носит меня по комнате. Плохо почти всегда, а комната такая маленькая. Из нее нельзя выходить. Как тюрьма, только хуже. Мне хочется увидеть море.

– Похоронишь меня на берегу?

– Нет.

– Почему?

– Потому что ты не умрешь.

Голос больше не шоколад, скорее, крепкий арабский кофе. Но мы же оба знаем, что шансов у меня почти нет. Я взрослая и родилась в мире, где не слышали про мурану. У меня нет того иммунитета, который защищает местных жителей. И нет другого, свойственного Кайя.

Жаль, что вся сказка так быстро подошла к концу. Я почти втянулась.

– На берегу. – В конце концов, хотя бы могилу я имею право выбрать? – Там, где мы встретили паладина. Урфин знает. И еще цветы… я не люблю лилии. Не высаживай их.