Ему никогда не приходило в голову помогать пьяницам, а тем более бомжам, но спокойно смотреть, как беспомощный человек лежит голой спиной на снегу, показалось неправильным. Он вспомнил, что в противоположном конце двора есть подсобное помещение под лестницей, где дворники хранят метлы. Дощатая дверь подсобки не запиралась, и внутри наверняка было тепло от коллекторных труб.

— Эй! — грубовато окликнул он бомжа, подходя к нему и морщась от вони. — Эй, мужик!

Бомж не реагировал. Пришлось пересилить себя и подойти ближе.

— Эй!

— Чего тебе?

— Хотите, я вас отведу в одно место, где согреться можно?

— Куда?

— Тут рядом подсобка есть. Там тепло.

— Отведи.

Бомж с усилием поднялся на ноги, но его качнуло. Раздолбай поймал его за рукав. Мокрая телогрейка выжала из себя смрадную жижу, похожую на мочу, и, разжав руку, Раздолбай брезгливо отпрянул. Бомж снова завалился в кусты.

— Помоги встать, — попросил он, вытянув руку.

Раздолбай с опаской смотрел на грязную пятерню с черными вспученными ногтями.

— Не смотри, брат, что руки грязные, — бормотал бомж. — Это чистые руки. Очень чистые.

— Вот, блин, ввязался… Эх, была не была, — сказал себе Раздолбай и, задержав дыхание, стал тянуть бомжа за руку.

Поднять его удалось, но идти он не мог, а тащить на себе вонючую тушу Раздолбай не решался. Он оглянулся по сторонам и увидел крепкого парня лет двадцати пяти со спортивной сумкой.

— Брат, помоги мужика в подсобку увести! Замерзнет! — крикнул Раздолбай, не слишком надеясь на отзывчивость.

Спортсмен подошел без колебаний и, хотя был чисто одет, смело подхватил бомжа, положив его другую руку себе на плечи. «Во, дает!» — восхитился Раздолбай.

— Давай отец, шевели поршнями, пошли, — повелительно сказал спортсмен и сразу стал в их компании главным. — Куда его?

— Вон туда, под лестницу, — кивком указал Раздолбай.

Вдвоем вести бомжа было нетрудно, и они быстро пересекли двор.

— А в рот его… — бормотал пьяный.

— В рот никого не надо, — перебил спортсмен. — Хорошо ментов не было, живо бы тебе ливер отбили. Давай шевелись, а то отпустим, навернешься опять.

— Шевелись, мужик! — понукал Раздолбай нарочито грубо, чтобы не выглядеть рядом с уверенным спортсменом дюдюськой-бебяськой.

— Иду сынки, иду. Только вы не бейте, у меня все равно нет ничего.

— Да кому ты нужен, бить тебя?

Раздолбай открыл дверь подсобки. Повеяло затхлым теплом и запахом влажных тряпок.

— Прячьтесь тут, грейтесь.

— Во, батя, тут тебе прямо пять звезд! — одобрил спортсмен. — Давай, отсыпайся, не фиг лежать на улице.

— Спасибо, сынки, спасибо! — забормотал бомж и на четвереньках, словно пес в конуру, влез в подсобку.

Раздолбай закрыл за ним дверь.

— Спасибо, — поблагодарил он спортсмена. Ему хотелось добавить что-нибудь еще, вместе посокрушаться над несовершенством мира, но он только пробормотал: — И ведь ничего не поделаешь…

— А не хрен тут делать! — просто ответил спортсмен и, отряхивая рукав светло-серой куртки, пошел по своим делам.

Раздолбай зачерпнул снег, чтобы тоже смыть грязь с ладоней, и в этот момент долго молчавший внутренний голос отчетливо шепнул ему:

— Только что ты сделал лучшее дело в своей жизни.

— Да ладно, чего уж там… — хотел отмахнуться Раздолбай, но его сердце словно взорвалось, превратившись в огромную раскрытую чашу, и в эту чашу водопадом хлынуло неведомое раньше счастье. Казалось, кто-то бесконечно сильный и добрый нежно прижимал его к себе и проливал на него всю возможную любовь мира. Подобное чувство он испытывал в детстве, когда его обнимала мама, но сейчас это ощущение было намного сильнее. От неожиданных эмоций на его глазах сами собой выступили благодарные слезы. Он вспомнил, как Миша рассказывал, что подобное чувство было у него после крещения, и растерянно спросил:

— Это что такое… Неужели Бог?

— Да.

— Да ладно… — засомневался он, снова отказываясь признавать, что источник внутреннего голоса находится вовне. — Просто я сделал что-то хорошее, и мне от этого приятно.

— Ну, смотри, — загадочно ответил внутренний голос и как будто по-доброму рассмеялся.

Водопад любви усилился. Ощущение счастья, переполнявшее Раздолбая, взлетело к высшей возможной точке и стало вдруг обжигать. Он словно уменьшился, превращаясь в букашку, на которую лупой направляли солнечный луч, только вместо жара его жгло чувство неоплатного долга.

— Не надо, не надо! — испугался он. — Я этого не стою!

Мучительная эйфория продолжалась. Он был счастлив сверх меры и одновременно терзался чувством собственной недостойности, как если бы в детстве пришел из школы с двойками и в порванной куртке, а мама обняла его, поцеловала и подарила много новых игрушек. Чтобы сократить пропасть между мизерностью совершенного поступка и бесконечностью изливаемого за этот поступок счастья, ему захотелось немедленно сделать что-то еще — окажись на улице другой бомж, он бы стал искать теплое место для него тоже.

— Принесу этому мужику поесть!

Дома он выхватил из холодильника кусок сыра и сделал три больших бутерброда.

— Сейчас обедать будем, не перебивай всухомятку, — сказала мама.

— Я не себе… Там… товарищ просил, — ответил он, заворачивая бутерброды в фольгу.

Потом он зашел к себе и достал из конверта под матрасом две десятирублевые купюры. Понимая, что бомжу хватило бы трех рублей, чтобы ощутить себя богачом, он все-таки решил дать ему двадцать. Если это в самом деле был лучший в его жизни поступок, то хотелось довести его до совершенства.

Прихватив фонарь, чтобы светить в темноту подсобки, он поспешил обратно во двор.

Под лестницей было совсем темно, но сгустившееся там зловоние подсказывало, что «товарищ» на месте. Раздолбай посветил. Бомж заворочался в углу на куче тряпья.

— Кто тут? За что? — сонно забормотал он, закрываясь рукой от света.

— Я поесть вам принес. Возьмите, — сказал Раздолбай, протягивая бутерброды.

— Спасибо, спасибо… — забормотал бомж, хватая еду.

— И еще — вот.

Он протянул деньги.

— Спасибо, спасибо тебе. Спасибо!

Смущаясь от слишком истовой благодарности, Раздолбай поспешно закрыл дверь. Ощущение счастья ошеломляло. Теперь он уже не чувствовал себя недостойным и наслаждался эйфорией по праву.

— За такой кайф я бы этих бомжей все время кормил, — подумал он.

— Нет, так больше никогда не будет, — сказал внутренний голос.