Под давлением всемогущего кулака и таких неотразимых аргументов, как крепкие удары ногой под зад, обещания и клятвы были вырваны почти у всех лонжевернских воинов: обещание никогда больше не драться с вельранцами, клятва в будущем никогда больше в ущерб хозяйству не похищать ни пуговиц, ни гвоздей, ни досок, ни яиц, ни монет.

Только живущие на отдаленных от деревни фермах братья Жибюсы и Гамбетт временно избежали взбучки. Что же касается Лебрака, который был упрямее, чем полдюжины ослов, – он ни под угрозой, ни под палкой не пожелал ни в чем признаться. Он ничего не обещал и ни в чем не поклялся. Он остался нем как рыба, то есть, пока отец охаживал его палкой, он не проронил ни одного членораздельного звука. Зато изо всех сил мычал, рычал, ржал и завывал, что могло бы вызвать зависть всех диких зверей на планете.

И, разумеется, в тот вечер все юные лонжевернцы улеглись спать без ужина или получили лишь огрызок черствого хлеба и разрешение сходить напиться из лейки или миски[48].

Назавтра им запретили играть перед уроками и приказали вернуться домой сразу после одиннадцати и после четырех. Также было запрещено разговаривать с товарищами. Отцу Симону порекомендовали давать дополнительные задания, следить, чтобы ученики не собирались группами, строго их наказывать и каждый раз удваивать количество заданного, если какой-нибудь герой отважится нарушить тишину или пренебречь общим запретом, наложенным единодушно всеми главами семейств.

Без пяти восемь их выпустили.

Подходя к школе, братья Жибюсы хотели было расспросить Тентена, который приковылял под присмотром отца, но Тентен, с красными глазами и опущенными плечами, только затравленно смотрел на них и молчал, словно воды в рот набрал. Не большего успеха добились они и у Було.

Решительно, дело принимало серьезный оборот.

Все отцы торчали на пороге своих домов. Курносый был так же нем, как Тентен, а Крикун только повел плечами. Что говорило о многом, об очень многом…

Гранжибюс рассчитывал поговорить в школьном дворе. Однако отец Симон не позволил им туда выйти.

Стоя перед воротами, как на посту, он сразу строил всех парами и не давал даже рта раскрыть.

Гранжибюс жестоко сожалел, что не поддался первому порыву, который толкал его отправиться на поиски вместе с Гамбеттом, а брату поручить всё разузнать.

Они вошли в класс.

С высоты своей кафедры учитель, прямой и строгий, с линейкой из черного дерева в руке, прежде всего в резких выражениях заклеймил их давешнее дикое поведение, недостойное цивилизованных граждан, проживающих в Республике, девиз которой – «Свобода! Равенство! Братство!».

Затем он сравнил их с очевидно самыми ужасными и опустившимися созданиями: апачами, антропофагами, древними илотами, суматранскими и африканскими обезьянами, тиграми, волками, дикарями Борнео, башибузуками, варварами былых времен. А самое ужасное – в завершение своей речи он объявил, что не потерпит ни единого слова и что первая же попытка общения, замеченная им, будь то на уроке или во время перемены, будет стоить виновному месячной отсидки после уроков с ежевечерним переписыванием и пересказом десяти страниц из учебника по истории или географии Франции.

Это был мрачный урок для всех. Слышался лишь скрип перьев, с остервенением вгрызающихся в бумагу, иногда поскрипывание сабо, слабый приглушенный стук осторожно поднимаемой крышки парты, а когда наступило время отвечать заданное – надменный голос учителя и запинающийся робкий речитатив опрашиваемого.

Всё же братьям Жибюсам хотелось понять, как там было дома у других, поскольку предчувствие порки по-прежнему дамокловым мечом висело над их участью.

Наконец, через соседей и с величайшими предосторожностями Гранжибюс передал Лебраку записочку с вопросом.

Лебраку при том же посредничестве удалось ответить, в нескольких душераздирающих фразах поведав об их положении и в нескольких сжатых словах обрисовав ему линию поведения, которой следовало придерживаться.

Теперь Гранжибюс знал достаточно. Дальше распространяться было ни к чему.

После обеда он решил прогулять уроки и побежал искать Гамбетта. А его брат в это время объяснял учителю, что у их работника Нарсиса заболела рука, поэтому брату пришлось подменить того на мельнице.

Вторник и среда, как и понедельник, прошли в унынии и прилежании. Уроки были выучены безукоризненно, письменные задания буквально вылизывались, выполнялись аккуратно и до конца.

Никто не попытался нарушить распоряжений, это было слишком опасно; все вели себя тихо как мыши и покорно, будто смирились.

Каждый день Тижибюс передавал Лебраку записочку с единственным словом: «Ничего!».

В пятницу наблюдение немного ослабло: все были очень благоразумными и, конечно, совсем исправились, совсем излечились. К тому же стало известно, что Бакайе встал с постели.

Страх справедливого возмездия и ущерба интересам отступил, дав место выздоровлению от болезни, отцы и матери ощущали, как постепенно спадает их гнев, и стали менее сердитыми. И всё же в маленьком мире мальчишек все оставались начеку.

В субботу, когда Бакайе вышел, напряжение спало еще больше; им разрешили поиграть во дворе, и во время игр они смогли включить в обычные восклицания несколько фраз, касающихся их положения, коротких, осторожных и двусмысленных, поскольку все чувствовали, что за ними следят.