— Святой Николай? Совсем недалеко: назад мимо станции, а там указатель.

— Ноэль-баба! — заулыбались мальчики. — Ноэль-баба!

Вот уж дивное словосочетание! Французское «Ноэль» —

«Рождество» и совсем тюрко-персидское «баба» — «дед»!

— Ноэль-баба приезжает на Новый год и кладет детям в чораб подарки, — объяснил парнишка в очках, похожий на отличника. — Ну, в это маленькие верят и вешают самый длинный чораб, выше колен, — тут же добавил он, опасаясь, что мы примем его за легковерного малыша.

— Разве не только христианам?

— Почему только? Всем! Он здесь родился.

А другой добавил:

— А живет он в Лапландистане, про это много мультиков.

Чай придал нам сил, а беседа — знаний, и к церкви св. Николая мы вышли без труда. Сама церковь византийского периода хоть и разрушена (к чему приложили руку и кочевые предки нынешних жителей, что делать, была эпоха религиозного фанатизма, и кочевники еще не смешались с оседлыми коренными обитателями и не превратились в нынешний народ), но то, что сохранилось — изящные и мощные стены, великолепная мозаика пола, — заботливо оберегается. Мне больше всего запомнилось отношение.

Входные билеты продавала старушка в мусульманском платке, она же предлагала копии креста и икон. Это не смущало ни ее, ни посетителей.

Посетителей было немного — коллега Александр, я и наш спутник с фотоаппаратом, молодой человек по имени Антон. Никто и ничто не мешало нам облазить храм, старательно обходя мозаику (на нее ступать запрещено); можно было и снимать.

Но вот во дворе раздались голоса, и в церковь почтительно вошло множество молоденьких девушек — экскурсия гимназисток из Анкары. Они примолкли, сопровождавший их учитель вполголоса читал лекцию. Прислушавшись, я понял, что разговор идет об историческом наследии, своем наследии, не менее ценном по крайней мере, чем мечеть в городе Конья или блеск двора Сулеймана Великолепного. Я смотрел на светловолосых девушек в шортах и коротеньких блузках, приехавших издалека на экскурсию в христианскую церковь — их исторический памятник, один из важных, хотя и не единственный корень, питающий общий древесный ствол, — и вдруг поймал себя на мысли, что аятолла из соседней страны эту экскурсию бы ни с какой стороны не одобрил. Нет, Турция — решительно не Ыран и не Ырак, так утверждали в беседах с нами европеизированные турки.

А чудеса в Мире Ликийской все еще случаются — такая, видать, местность. Мы в этом убедились.

До отправления оставалось минут сорок пять, и протоптанным путем мы отправились попить чаю. В чайхане было безлюдно, день клонился к вечеру, и тени в переулке стали гуще. Посидеть в тени и без чаю было приятно.

Тут появился мальчик в очках и, не спрашивая, поставил перед нами именно тот чай, которого нам больше всего хотелось.

— Молодец, — похвалил его я, — надеюсь, станешь большим человеком!

Он согласно кивнул.

— Для этого я стараюсь хорошо учиться, — отвечал он со скромным достоинством. — Я хочу стать зубным врачом. Я буду им.

Мы подарили ему единственный сувенир — пятирублевую монету, блестящую и с орлом.

— А как вас зовут? — вежливо спросил мальчик.

— Арслан-бей, — отвечал я, переведя свое имя на турецкий.

— Искандер-бей, — сказал коллега Александр, имевший большой опыт жизни на Востоке. Антону, по молодости лет, мы титула не добавили. — А тебя как?

— Сулейман, — представился мальчик.

— Ого! — восхитился я. — Сулейман ведь — мудрый.

— Я знаю, — скромно подтвердил Сулейман, — он был султаном в Израиле. Я читал об этом в турецких народных сказках «Тысяча и одна ночь».

Такого умного и воспитанного молодого человека необходимо было запечатлеть на память. Антон щелкнул затвором.

То ли начало смеркаться, то ли выдержку не рассчитал, но Сулейман получился — когда проявили — немного темновато. Но над его головой на фото ярко сияет надпись: «Зубной врач». Мы ее, сидя, не видели.

Это чудо, происшедшее на моих глазах и при заслуживающих доверия свидетелях в Мире Ликийской, ныне Демре-Кале, убеждает меня в том, что Сулейман обязательно станет большим человеком, зубным врачом. Притом очень хорошим.

И я торжественно обещаю: если я доживу до того дня и у меня еще останутся зубы, я обязательно приеду в Демре-Кале и попрошусь к нему на прием.

Что оставляли после себя на Земле поколения австралийских аборигенов? Ведь даже хижин они не строили, и песок пустыни заносит следы их стоянок.

…Племя останавливается на ночлег там, где застала его темнота, почует в нагревшемся за день песке. И кто из бродячих аборигенов может похвастать тем, что хотя бы раз в жизни провел ночь под крышей?..

Зато каждому из них принадлежит вся та земля, что отвели племени неписаные соглашения между соседями. И на этой земле он владеет всеми источниками, всеми горами, всеми долинами. Здесь похоронены предки, духи которых оберегают племя. Здесь потаенные пещеры хранят священные предметы — тотемы и чуринги, в которых живут духи предков.

…Старейшины племени собираются на советы в пещерах — там, где смотрят на них со стен изображения живот — ных-родоначальников: кенгуру, ехидны, змеи. Они рисуют на стене родоначальника, и он как бы занимает место в их кругу. Когда придет пора посвящения в охотники, в эти пещеры приведут мальчиков, здесь они впервые услышат от старших легенды и предания, которые живут вместе с племенем, а потом подвергнутся испытаниям на мужество и терпение. И каждый из них нарисует на стене свое животное-покровителя…

Писаная история черных австралийцев начинается с того дня, когда первый европейский корабль появился у берегов пятого континента. Правильнее сказать, не история, а описание того, что делали с коренными австралийцами другие, описание кровавое и горестное. Все то, что было до прихода белых, автоматически относится к доисторическому периоду.