— Если вы согласны, то вот здесь распишитесь, — голос женский, участливый. — Денег у вас хватает. Вот расписка, вот чек. И спите, Вадим Петрович. Не волнуйтесь. Доктор очень хороший. Всё будет отлично! — Голос затих, удаляются шаги.

«Как много голосов! Голоса, голоса. Мужские, женские. Все разные. Ну и пусть, лишь бы не Бас. Лишь бы не Бас, лишь бы…»

* * *

Очнувшись, я увидел чистый белый потолок палаты, капельницу с какой-то жидкостью и лицо склоненного надо мной мужчины в белом халате.

— Вот мы и проснулись. Слава богу! Лет на пять вперед поспали.

— Неужели столько проживу, доктор? Я думал, мне два понедельника осталось, не больше, — с трудом ворочая языком, произнес я совершенно незнакомым мне глухим, надтреснутым голосом.

— Совсем здорово, Вадим Петрович. Уже говорите и даже шутить пытаетесь. Если честно, то не ожидал, голосовые связки у вас сильно пострадали. Шаляпиным не будете, но речь вполне внятная. Просто фантастика! Поздравляю! При такой динамике мы вас, глядишь, через пару дней и домой выпишем. А теперь подождите минутку. — Мужчина вышел из палаты, прикрыв за собой дверь.

Честно говоря, меня тогда не слишком удивило это обращение ко мне — Вадим Петрович. Наверное, подумал я, доктор с другим больным меня перепутал. Пациентов много, всех трудно запомнить. Ладно, Вадим Петрович так Вадим Петрович. Потом поправим. Я попытался восстановить в памяти, что же со мной произошло и как я оказался в этой палате с запахом лекарств и белым высоким потолком. Разноглазый «мерседес» и почти весь разговор с Нестеровым, взрыв и пожар на даче я помнил довольно отчетливо. Пожалуй, еще тринадцатое число. Да, точно, все это случилось именно тринадцатого.

Вошел врач с овальным настольным зеркалом в руках.

— А теперь, Вадим Петрович… Без лишних волнений, не барышня всё же, давайте посмотрим: как мы сегодня выглядим. Ди Каприо, если помните, я вам не обещал, но что-то собрать удалось. Хорошо вот паспорт оказался. На ту фотографию и ориентировался. Волосы, правда, вряд ли восстановятся, уж больно череп ваш обуглился. Зато теперь в бассейн без шапочки пускать будут. Впрочем, как я понимаю, вы и раньше голову брили. Так что не привыкать. На опухлость и шрамчики пока не обращайте внимания. Спадут. Тут не месяц с небольшим, тут минимум полгода нужно! Но уже и сейчас понятно — результат очень даже неплох. Да чего там долго говорить, Вадим Петрович, сами взгляните, — и с этими словами он подал мне зеркало.

Левая рука прекрасно меня слушалась. Перевязанный обрубок среднего пальца тоже не беспокоил. Я взял зеркало.

Из небольшого овала рамки на меня в упор смотрел абсолютно незнакомый мужчина лет сорока. Интеллигентное, мужественное, даже с некоторой натяжкой можно сказать красивое, лицо. Небольшая припухлость и мелкие с не сошедшей еще корочкой шрамы вовсе не бросались в глаза. И уж, по крайней мере, были менее заметны, чем красноватый, знакомый рубец на щеке. Мужчина был абсолютно лыс. Бровей тоже не было. Как ни странно, ресницы сохранились. Они, правда, были короткими, пепельно-серого цвета. И из-под них на меня смотрели… мои глаза.

— Как, Вадим Петрович? По-моему, недурно, а? — Доктор был, несомненно, доволен результатами своего труда. — Вот, сравните, мне кажется, что даже симпатичнее подлинника получились, — взяв с тумбочки у кровати бумажник, он извлек из него паспорт и подал его мне.

— Нестеров Вадим Петрович, — прочитал я, — пол мужской, рождения 20 мая 1968 года…

Слева в углу — черно-белая фотография. Мужчина на ней и впрямь очень походил на человека, только что глядевшего на меня из овального зеркала.

— Ну так как, Вадим Петрович? Неужели не понравилось? — В голосе доктора послышалась обида.

— Спасибо. Все отлично. Просто устал очень, хочется отдохнуть, — успокоил я его и, повернувшись к стене, закрыл глаза.

— Отдыхайте, отдыхайте, Вадим Петрович. Я позже загляну. До свидания.

Скрипнула дверь, и в палате остался один я.

Я! А кто же, собственно говоря, теперь я, Комаров Александр Сергеевич?! Все складывается так, что именно Комаров ровно в семь вечера тринадцатого числа сгорел на своей даче. И если я, Комаров, воскресну, то, судя по всему, ненадолго. Бас меня быстренько достанет. Тем более что все документы тоже сгорели, а восстанавливать — значит светиться.

Тогда я — Нестеров Вадим Петрович. Паспорт с визами, права, разрешение на оружие, непроверяйка желтенькая — вот они. Все на месте. Да и кто искать меня будет? Родственников нет. Бас, надо полагать, убежден, что Нестеров — как раз тот самый бесформенный ком одежды и плоти, догоравший рядом с «мерседесом» того же чертова тринадцатого числа. В восемь вечера. Так что нет, не будет он меня искать. А вот я его — обязательно буду! И предельно ясно, что шансов найти Баса у меня куда больше, если Комаров мертв, а я — это Нестеров. Таков расклад. Такова должна быть и «легенда». Притом абсолютно для всех, без какого-либо исключения… даже… Да, даже для Инны и Максима. Даже для них. До тех пор, пока не будет вычислен и не перестанет быть опасен Бас. Вот и выходит, что выбора у меня нет и вовсе. А значит, решение принято. Я снова взял в руки овальное настольное зеркало:

— Мое почтение, Вадим Петрович Нестеров! Никак не думал, что снова свидимся. Ну а, раз уж так приключилось, что остается делать? Будем жить!!!

* * *

Погода была мерзкая. Дул сильный, пробирающий до костей ветер. С самого утра непрерывно лил дождь и, судя по всему, имел намерения лить и дальше. Противно, зябко, скверно. И, наверное, из всего многомиллионного городского населения подобная погода устраивала только меня. Редкие прохожие, сами промокшие, не обращали никакого внимания на мой изодранный в клочья, с подтеками крови пиджак и застиранные брюки, пожертвованные мне в больнице.

Оставалось спуститься в подземный переход, свернуть налево и метров через триста очутиться в знакомой подворотне. В переходе холодно и промозгло. Шум улицы и дождя пробивался и сюда, неожиданно органично сливаясь с нежными звуками скрипки. Молодая, лет двадцати девушка, грустная и продрогшая, пела любимый Женькин романс «Счастье мое…». Только вот счастья не увидел я в ее синих печальных глазах. В распахнутом кожаном футляре лежали мятые десятки, поблескивала кучка мелочи.

Я достал из кармана бумажник. Все доллары, уплаченные Нестерову авансом за мою несчастную жизнь, вполне логично находились теперь в больнице, где меня спасли. Но, кроме документов, в бумажнике оставалось несколько сторублевых купюр. Одну из них я и положил в футляр, рядом с мелочовкой.

Вот и долгожданная подворотня. Тот же, слава богу, код в парадном. На том же месте, в небольшой трещине за косяком двери — спасибо тебе, Женька! — маленький французский ключ. Два поворота в замке, и я в квартире. Тепло, светло, уютно, чистенько. Как будто хозяин не полгода назад в последний раз хлопнул входной дверью, а только что спустился в булочную и вот-вот вернется. На кухне деловито урчал холодильник, обросший внутри мохнатым льдом. На полках — несколько банок пива, консервов, почти полная бутылка виски. В комнате — телевизор с запыленным экраном, удобный широкий диван, шкаф с отглаженным бельем, пара рубашек и знакомый синий костюм в чуть заметную светлую полоску. И опять спасибо тебе, дорогой мой Женька: на тумбочке — телефон. С допотопным диском. Я снял трубку. Телефон работал. У Женьки была привычка оплачивать его за год вперед. Опять спасибо! Но, пожалуй, самый роскошный подарок ожидал меня в ящичке тумбочки. Рядом с чеками, квитанциями и чьими-то визитками лежали документы и ключи от Женькиной «Лады». Вот уж действительно царский подарок!