Несмотря на принятое решение, Анфилогов часов до четырех занимался основательным устройством лагеря. Кроме как возиться по хозяйству, делать было совершенно нечего. Промокший и грязный Колян продолжал хлопотать у шурфа, то и дело ликвидируя мелкие поломки, иногда прибегая в полных, как ведра, хлюпающих сапожищах, чтобы немытыми руками схватить бутерброд. В помощи он не нуждался: Анфилогов понимал, что человек, способный оживлять какие-то допотопные, с конверсионными танковыми моторами, стиральные машины и ржавые скворечники на колесах, бывшие когда-то «Волгами» и «москвичами» (чем Колян подрабатывал в свободное от профессора время), как-нибудь управится с новенькой техникой, которую сам же и облюбовал.

У профессора образовалась непредвиденная, совершенно лишняя ему возможность просто побыть в пространстве, которое он помнил уже не столько по яви, сколько по собственным снам. Многое изменилось – хотя на внешний, приблизительный взгляд не изменилось ничего. Устраивая продукты так, чтобы до них не добрались бурундуки и прочие прожорливые твари, Анфилогов вдруг осознал, что мелкие расхитители куда-то исчезли: ничто не шуршало, не возилось в прошлогодних стеблях, пронизанных упругими, вполне правдоподобными зелеными стрелками, на склонах и под кустами было безжизненно, будто на поверхности затоптанной и пыльной театральной декорации. С травой тоже было неладно: кое-где у самых корней она белела, будто седина в отросшей крашеной шевелюре, а местами отделялась от почвы войлочными лоскутьями, формой похожими на нечеловечески большие обувные стельки. Должно быть, наследили горные духи, обеспокоенные судьбой подземного клада, – но они, конечно, не имели отношения к исходу обитателей травы, потому что пребывали со всеми существами в сложном симбиозе, в каком-то смысле состояли из их органических жизней. Причиной повреждений был, конечно, человек: например, какие-нибудь эксперименты с облаками, излучения космических станций, которые кишели над этой местностью, подобно металлическим муравьям.

Одновременно все это не было похоже на экологическую катастрофу. Если и произошли какие-то воздействия, природа им сопротивлялась. Густая мошкара, краса и бич корундовой реки, по-прежнему толклась столбами во всяком воздушном просвете, брызгая на кожу, будто масло с раскаленной сковородки. Невидимые птицы подавали голоса то тут, то там: звуки были механические, с хрипотцой, словно у старых, спросонок бьющих часов, а маленький черемуховый куст весь звенел, будто мешочек серебряных монет. Звуки блуждали, теряя свой первоисточник; розовое солнце не только светило, сколько пропитывало мутный воздух, и гранитные скалы казались кляксами на рыхлой промокашке. Красота, которую профессор, отправляясь в экспедицию, надеялся не увидеть больше, никуда не делась, лишь приподнялась над почвой, отчего казалось, будто небо начинается буквально в метре над землей.

Анфилогов, озираясь, чувствовал себя отравленным. Впервые за многие годы незаконных экспедиций, всегда приносивших профессору деньги и чувство свободы, ему захотелось оказаться дома, укутать ноги стариковским пледом, побаловать себя чайком и чем-нибудь необязательным, вроде шахматной партии, которая давным-давно пылилась на доске, поставленная, как на тормоз, на застрявшего у черных белого коня, в то время как противник Анфилогова, профессор Сорбонны, обходительный каверзник с внешностью Бабы-яги, переодетой в мешковатые брюки и старый твидовый пиджак, четыре года как не звонил. Тут же Анфилогов осознал, что недоигранная партия обмелела до дна: из нее давно ушли энергия и мысль, фигуры, забывшие друг о друге, съехали со своих завоеванных клеток и стояли пыльные, со старыми следами пальцев, похожими на следы от моли на сером сукне. Теперь Анфилогов припомнил, что на этой доске, сквозь все свои возможности и все гипотетические промахи милейшего Вальмона, ему буквально черным по белому виделся проигрыш. Может, он зря держал у себя на полке натюрморт с таким содержимым. Распределение скальных и древесных групп у корундовых шурфов, отстоявшееся и отпечатавшееся в памяти за год отсутствия, внезапно тоже показалось Анфилогову недоигранной шахматной партией. Не напрасно ли он вернулся? Кто его настоящий противник? Не содержится ли все тот же проигрыш в этом почти невинном, а все-таки неуловимо грозном пейзаже? И с ним ли играют горные духи, опять повесившие над пришельцами маленькое НЛО, похожее в тумане на мягкий шерстяной клубок?

Тут Анфилогову впервые пришла идея, что невероятный корундовый фарт может быть не его, а Коляна. Не зря же его малахольный оруженосец так истово готовился к экспедиции, так целовал, пришептывая, свой похожий на муху пропотевший крестик. Анфилогов знал, сколь малую роль играют достоинства и заслуги человека, когда неизвестные силы выбирают из многих претендентов одного счастливца. Профессору всегда претила эта система обманов, неявных посулов, по которой некие высшие инстанции предлагают личности достигать совершенства, чтобы затем, за спиной ушедших вперед, внезапно обрушить дары на голову ленивого, никчемного оболтуса. Анфилогов никогда не соглашался с произволом так называемой судьбы и последовательно накапливал заслуги, одновременно накапливая деньги. Но содержимое дурнопахнущей ямы, в которой копошился, распевая благим матом, перемазанный избранник, настолько превышало стоимостью все активы профессора, что Анфилогов никак не мог уразуметь этой фантастической разницы.

Он, может, для того и прибился к хитникам, чтобы как-то выманить в поле человеческого зрения бесформенное нечто, от которого все и зависит. Не эту местную живность вроде Великого Полоза или Каменной Девки – в оригинале бродящей по подземным полостям слепой и лысой кремниевой куклы, – но то, что над ними, то, до чего добираются изредка только священники и авантюристы. Анфилогов, родившийся бестрепетным, выбрал путь авантюриста. Но как бы он ни пытался представить это высшее, как бы ни подлавливал его на вмешательстве в разумный ход вещей, он все равно видел как бы внутреннюю стенку собственного черепа. Сейчас профессору мешало мыслить плохое самочувствие. Он задыхался и одновременно силился чихнуть. Беспомощно кружась на месте, со стиснутыми легкими и с разинутым ртом, Анфилогов нашарил в кармане маленький платок Екатерины Сергеевны, уже подсохший. Когда щекотка чихания достигла предела и произошел мучительный, необычайно мокрый взрыв, профессор в него с презрением высморкался.

* * *

Только часам к четырем посиневший от холода Колян предъявил Анфилогову чистую яму, очень похожую на отдраенную пригорелую кастрюлю. После профессор мучительно жалел, что не повернулся и не ушел, не бросил туда, где взял, отравленный платок. Не бросил и не убежал, а спустился по угловатой стенке, набрав в рукава холодной, медленно сочившейся воды. Каменная затычка, которой хитники в прошлом году закупорили сокровище, разбухла и напоминала израненное колено. Колян, улыбаясь пастью цвета марганцовки, торжественно подал профессору прошлогоднюю счастливую каелку. Анфилогов размахнулся и стукнул: трещиноватый доломитовый мрамор развалился, и Колян с профессором, упираясь, поволокли на свет скрежещущий, шелушащийся льдом полиэтиленовый сверток, похожий на упаковку замороженного мяса.

С треском распоров промерзлые лохмотья, Анфилогов поразился его комковатому содержимому, словно не сам он заматывал и заваливал это богатство в развороченную каменную утробу.