Сейчас совершенно ясно, что политика совета в области иммиграции и репатриации не только не помогла заглушить антииммиграционные выступления, но и дала им самые убедительные аргументы, и майор Эванс-Гордон, тори, член парламента от Степни, по всей видимости, Инок Пауэлл своего времени, в полной мере воспользовался ими в дебатах 1905 года: «Рассматривая вопрос об отношении к евреям, невозможно игнорировать действия самих еврейских властей. Много лет они считали необходимым репатриировать множество переселенцев, которым, позволю себе процитировать слова председателя Совета попечителей, и вовсе не следовало сюда приезжать… В 1903 году из 466 человек, обратившихся в еврейский Совет попечителей за помощью, 369 были отправлены назад по домам. Мы имеем свидетельства того, что еврейские власти постоянно стараются не только отправить их восвояси, но и переправить их в Америку и Южную Африку, а также посредством объявлений, публикуемых за рубежом, убедить их не покидать родных стран. Как же в свете таких фактов можно утверждать, что приток иммигрантов из Восточной Европы нужно лишь приветствовать.» (Hansard, 4S, vol. 133, col. 1086).

В самом деле, как? Билль прошел во втором чтении, получив большинство в 241 голос против 147, и вступил в законную силу в августе 1905 года.

В этом нельзя упрекать одних Коэнов. Совет в своей благотворительной функции действовал от лица всей Родни. Ф.Д. Мокатта был его президентом в течение этого решающего периода, а Леопольд де Ротшильд – казначеем.

Не все представители Родни выступали за репатриацию, однако они не слишком старались ее прекратить, и, несмотря на немалые средства, вложенные ими в помощь переселенцам, как видно, у них сдали нервы. Страх перед критикой перевесил сочувствие к притесняемым. Здесь мы видим, как зарождается конфликт, который пройдет водоразделом между старыми и новыми семьями ко времени Декларации Бальфура.

Смерть Лайонела Коэна в возрасте пятидесяти пяти лет стала серьезной утратой для всего сообщества. Его отец, как мы уже видели, убедил три ашкеназские синагоги Сити выбрать одного главного раввина. В новом поколении Лайонел при содействии главного раввина соединил их с дочерними синагогами в Вест-Энде и Бейсуотере в один орган – Объединенную синагогу. Этот план нашел выражение в частном парламентском акте и получил королевскую санкцию в июле 1870 года.

Как только орган был сформирован, Лайонел отошел на задний план, так как понимал: для того чтобы Объединенная синагога пользовалась уважением всех элементов еврейской общины, ее должен возглавить самый почитаемый ее член – Ротшильд. Сэра Энтони убедили занять место президента, а Лайонел стал вице-президентом.

Руководя Объединенной синагогой, Родня сумела привнести благопристойность и порядок в управление ее делами и, не отходя от главных еврейских традиций, каким-то образом англизировала всю ее религиозную составляющую. Объединенная синагога с самого начала была и до сих пор остается глубоко ортодоксальным органом, но одновременно служила инструментом ассимиляции на самом решающем этапе истории еврейской общины в Англии.

Лайонел отвечал и за другое важное учреждение – Еврейский дом в Клифтон-колледже. Старые английские публичные школы, когда-то предназначенные для того, чтобы в них обучались в первую очередь сыновья достойных, но бедных людей, к XIX веку были полностью захвачены богачами, и люди с серьезными средствами посылали сыновей на учебу в Итон, Винчестер и Хэрроу. Промышленная революция создала новый денежный класс, и для него открылись новые публичные школы, такие как Мальборо, Веллингтон, а позднее Клифтон. Родня, будучи частью нового класса, поначалу сомневалась, следует ли ей отправлять своих отпрысков в эти школы. Во-первых, им не хотелось отсылать детей так далеко от дома, а во-вторых, оставался вопрос религиозного воспитания и кашрута. Но чем более англичанами они становились, тем менее колебались, и к 1870-м годам едва ли была хоть одна знаменитая английская школа, не имеющая своей доли Ротшильдов, Энрикесов, Мокатт и Монтефиоре. Правда, Коэнов в этих школах было мало, так как в целом они оставались самой ортодоксальной ветвью Родни.

Лайонел часто проводил выходные в Клифтоне, модном тогда курорте, и подружился с директором колледжа Персивалем. Клифтон-колледж в то время не имел королевской хартии, и Персиваль попросил Лайонела как члена парламента похлопотать о том, чтобы колледж ее получил. Лайонел посчитал, что это ему по силам. В то же время и Лайонелу было кое-что нужно от него: такое место, где еврейские мальчики могли бы пользоваться всеми благами английского образования, предоставляемого публичной школой, в то же время не ставя под угрозу свое вероисповедание. Нельзя ли учредить в Клифтоне Еврейский дом?

Сам Персиваль уже какое-то время задумывался об этом, так как его беспокоило, что в его заведении уже немало учеников-иудеев, которые не могут ни участвовать в богослужениях вместе с англиканами, ни соблюдать собственную религию. Клифтон получил свою хартию, и в 1879 году там открылся Еврейский дом. И тогда Клифтон превратился в Итон для Родни.

Позднее еврейские интернаты появились в Хэрроу, Челтнеме и школе Перса в Кембридже, но Еврейский дом в Клифтоне продержался дольше всех, возможно из-за замечательной династии Полаков – директоров, возглавлявших его с 1890 года.

Лайонел считался важным авторитетом по организации и финансированию железных дорог и турецким финансам. Этот человек, невысокий, коренастый, с бородой и огромным лбом, смотревший на мир сквозь толстые стекла очков, был уважаемой в Сити фигурой. Вместе с его братом Бенджамином такой же внешности и телосложения они походили на Труляля и Траляля. Оба были респектабельными, флегматичными, довольно угрюмыми типами. Их отец, по словами дочери Бенджамина Ханны, был «суров и ужасный ортодокс», и сыновья унаследовали от него большую часть его суровости, если и не ортодоксальности. Их манеры и наружность были очень английскими, они практически воплощали в себе эталон викторианской haute bourgeoisie[66] и в своих контактах с окружающим миром вели себя как образцы хладнокровия. Между собой они обычно вели себя оживленнее, и Ханна вспоминает, как однажды кто-то зашел в контору «Луис Коэн и сыновья» с большой хризантемой в петлице и «Коэны разговаривали так быстро и яростно, что с нее сорвало все лепестки».

Эти воспоминания взяты из книги Ханны Коэн Changing Faces, «Меняющиеся лица», в которой она с нежностью нарисовала довольно очаровательный портрет своей семьи в самом ее викторианском расцвете.

В начале XIX века вся семья – отец, сыновья с женами – жили в Сити одним тесным анклавом. Следующее поколение разъехалось по Кэнонбери, Блумсбери, Мэрилебону и дальше, вплоть до самого деревенского Бейсуотера. Старейшина семьи, переезжая от одного сына к другому, дивился тому, как растет их благосостояние. «Дворцы, – твердил он себе под нос, – ей-богу, сущие дворцы».

Жанетт, внучка Барента Коэна, вышла за Дэвида Саломонса, который стал первым евреем – лорд-мэром Лондона. Его избрание вызвало в семье большое возбуждение: «Милая Жанетт провела с нами субботу и воскресенье, так как ее муж был занят со всякими знаменитостями в Мэншн-Хаус».