– Потом... я уже уходил, не хотел его слушать... он крикнул мне что-то вслед... я повернулся, и тогда... и тогда он ударил... я даже ничего не понял... я думал о тебе, Таня.

Слезы лились и лились у меня из глаз – сплошным потоком, и ничем их нельзя было остановить, словно во мне что-то сломалось, испортилось.

– Утомляете больного! – сердито крикнула мне медсестра, которая в этот момент вошла в палату. – Старайтесь поменьше говорить.

Я послушно кивнула, не издавая ни звука, я знала, что если скажу сейчас хоть слово, то разрыдаюсь в голос и меня выгонят...

Я вдруг представила себе тот теплый вечер третьего сентября, Митю на пороге его конторы. Он торопится прийти домой пораньше – с тех самых пор, когда злоумышленник пробрался в наш дом, он старался нигде не задерживаться, – оранжевые закатные лучи ласкают его лицо, и он пытается понять, о чем говорит ему незнакомый человек напротив. «Она вас не любит, – надменно заявляет Серж. – Она моя, давно моя... Я спал с ней!» Митя ничего не понимает, он ошеломлен этим заявлением, он поворачивается, чтобы уйти, чтобы скорее встретиться со мной, Серж его останавливает, выбрасывает вперед лезвие... Если б Митя не был так ошеломлен в тот момент, так озадачен, шокирован, то его реакция была бы быстрее... Но поздно – нож вонзился в тело.

– Я устал, – тихо произнес Митя. – Я посплю, ладно? А то скоро батюшка придет...

Я кивнула, еще раз поцеловала его руку и выскочила в коридор. В сумочке у меня была пачка сигарет, которые я одолжила у Девяткина.

В курилке витал тяжелый сизый дым, молодой доктор со старинным именем Савелий подпирал стену и задумчиво сосал «Приму». Он усмехнулся при виде меня, бросил окурок в пепельницу.

– Минутку! – взмолилась я. – Вы можете со мной поговорить?

– Что такое, барышня?

– Скажите, а этот священник... он все обряды совершает?

– Наверное. – Савелий пожал плечами. – Но в больнице у священнослужителей определенные хлопоты – именно здесь люди вдруг вспоминают о боге, размышляют о прожитой жизни, хотят покаяться в грехах... Близость смерти заставляет задуматься о вечном.

– Вы правы.

– Вот недавно, этим летом, одному человеку осталось жить пару дней. Так он на больничной койке крестился, исповедовался, венчался, причастился перед смертью... Знаете, Танита, есть вещи, которые никогда сделать не поздно.

– Вы тоже в это верите?

– Я? Не знаю. Я слишком земной человек. – Он улыбнулся саркастически и пошел к дверям. Потом, обернувшись, произнес тоном знатока-диагноста: – А вы красивая.

...Дивное создание с огромными глазами итальянской мадонны, аккуратно стриженной темной головкой, нежнейшей кожей. Нимфетка, мечта всех Набоковых. Как ей шел тот канареечно-желтый свитер, она была похожа в нем на маленькую беззаботную птичку, у которой и дел только – чирикать себе на ветке да мошек ловить. Что сказал бы о тебе лет десять назад этот доктор, и что сказал бы он тогда обо мне...

Шурочка почему-то не шла у меня из головы, хотя сейчас я меньше всего должна была думать о ней. Какая-то неясная тревога продолжала терзать меня, и тревога эта была связана с моей бывшей соседкой по школьной парте. «Серж в то утро сказал, что собирается с ней посоветоваться. Посоветовался ли? Что она ему сказала? Хотя что она могла ему сказать, она тут почти ни при чем...»

* * *

Был уже поздний вечер, за окнами стояла густая свежая ночь, полная терпких осенних запахов. Я вдыхала эти запахи сквозь раскрытую форточку в полутемном коридоре и представляла, как хорошо было бы сейчас гулять по ночной Москве, пить пиво на бульваре, обниматься с любимым под предлогом холодеющего к полуночи воздуха, смеяться громко, нарушая сонный покой переулков, и никуда не торопиться. Я бы гуляла с Митей, прижималась к нему, целовала его где-нибудь в тени, куда не достают лучи оранжевых фонарей, и была бы счастлива, как никогда в жизни.

Я любила этого человека всей душой, всем сердцем, я любила его нежно и одновременно страстно, мое чувство было огромно – как бесконечная, свежая ночь. Весь мир был наполнен моей любовью, я не понимала только одного... Нет, эту страшную мысль я не могла высказать словами, я боялась, что сказанное слово может претвориться в нечто реальное, отчего уже не спастись. «Только живи!» – бормотала я как заклинание.

Сзади, за моей спиной, священник исповедовал, причащал и соборовал Митю. Когда я оборачивалась, то в полураскрытую дверь видела отца Георгия, как звали больничного священника. Пахло ладаном. Священник стоял ко мне спиной, время от времени взмахивая руками, отчего Митя исчезал на мгновение, скрытый темной рясой отца Георгия, ее широкими рукавами.

Будучи крещенной в детстве, я тем не менее не очень хорошо разбиралась в церковных обрядах, таинство соборования было не вполне ясно для меня. Кажется, верующий должен раз в год собороваться, в определенное время года, а соборование в дни тяжелой болезни как бы дает шанс на выздоровление, на облегчение страданий. Отец Георгий какими-то кисточками мазал елеем Митин лоб, говорил что-то тихо, вполголоса, нараспев. Слов я не слышала, но верила им, верила, что Митя поправится. Исповедь, причащение и соборование заняли довольно много времени, но с каждой минутой во мне росла надежда, что любимый мой скоро встанет с больничной кровати и мы пойдем гулять в осенних свежих сумерках, вспоминая прошедшее, как тяжелый сон.

Приходил Девяткин, сидел рядом со мной молча, тяжело вздыхал.

– Танита, вы только скажите, чего надо...

– Ничего не надо. Идите домой.

– Вы меня прогоняете?

Чужие глаза смотрели с обожанием, сочувствием, с собачьей преданностью. Но мне их взгляд был неприятен, словно Девяткин совершал кощунство.

– Идите домой.

Утро не принесло облегчения – я заметила это по еще более ввалившимся Митиным глазам, его безразличию к окружающему. Доктора вокруг нервничали, огрызались друг на друга, при разговоре со мной старательно отводили глаза.

Он лежал совершенно спокойно на белоснежном стерильном больничном белье, укрытый тонкой, но твердой от крахмала простыней, которая начинала шуршать при каждом прикосновении. Лежал так, будто отдыхал в теплый субботний вечер, и только исколотые капельницами руки и бледное, темное лицо напоминали о том, что в воскресенье утром он, наверное, встать не сможет.

– Митя, я тебя люблю, – в который раз повторила я, сидя у его изголовья.

Он говорил, слышал, все понимал, но почему-то устало и равнодушно продолжал разглядывать крашеный потолок над собой, словно видел на его поверхности какие-то странные письмена и тщетно пытался прочитать их – щурился, облизывал губы и никак не желал перевести свой взгляд на меня.

– Митя...

– Таня, я тебя тоже люблю, – тихо, спокойно наконец ответил он.

– Я боюсь, что ты из-за этого сумасшедшего негодяя возненавидишь меня.