— Прекрасно, мистер Степанов. Я рад, что вы решили стать вкладчиком нашего банка. Мы будем информировать вас о наиболее интересных возможностях для вложения денег. Разумное вложение даже небольшого капитала может дать прибыль не менее десяти процентов, активность ряда фирм вызывает восхищение, мы даем вполне гарантированные рекомендации, на кого следует ставить, всего вам хорошего...

«Милостивый государь Николай Сергеевич!

И снова свершается святотатство: самоубийцу хоронят на кладбище! Да, да, именно так! Я был у князя Мещерского, пытался подействовать через него, добиться от Синода запрета, но — тщетно, увы!

Да, Николай Сергеевич, Врубель не почил, как об этом трезвонят продажные писаки, а покончил с собою. Он самоубийца, он не имеет права лежать при церкви, только за оградою.

Последние недели он постоянно торчал раздетым возле открытого окна, добился того, что у него началось воспаление легких, а потом и по ночам стал на ощупь открывать форточку, пользуясь сонливостью прислуги в доме умалишенных. Скоротечная чахотка не пришла к нему, как божье избавление от грехов его, но как подачка от диавола, которого он столь тщательно писал всю его жизнь...

И ведь, кончая свои минуты, думал о том, чтобы злобно продолжать свое демоническое дело! В бреду оборотился к брату милосердия со словами: «Полно, будет мне лежать здесь, хватит, едем-ка в Академию, дружок!»

Не поехал...

О, как же всполошилась вся наша эстэтская дрянь! И Блок в слезах речи говорил, и Беклемишев от «Союза русских художников» что-то зачитывал; к счастью, Императорская Академия никак официально представлена не была. Но потрясло меня, — до колотья в сердце, — то, что разрешил себе сказать священник Новодевичьей церкви. Зная, как кончил Врубель, он тем не менее заявил над гробом: «Бог простит тебе все грехи, потому что ты был работником». Каково? Самоубийце — и такое?

Да, Николай Сергеевич, иногда страшно делается при мысли, что вся наша борьба с гнусью оказывается бесполезной. Кто-то незримый, но повсеместный, тщательно маскирующий свое лицо, тихий и незаметный, делает свое страшное дело, нашептывая одному — ласковое, другому — угрожающее, третьему — льстивое, и поэтому наши голоса оказываются стонами вопиющих в пустыне...

Давеча я был у доктора Дубровина, он выслушал меня, прописал успокоительное, но посетовал, что мало от него проку: «Сам пью, не помогает! Какое может быть спокойствие, когда мы окружены сонмом революционеров, ниспровергателей, жидовинов, скрывающихся в каждом журнале, в каждом салоне, в любой газете!»

Но я не опускаю рук. Я вижу толпу, пришедшую провожать самоубийцу; вижу их глаза, у меня сердце разрывается от боли за них... Не мне, а им нужно успокоительное, бром, каждодневно, с утра.

Несчастная наша страна, коли она выбирает себе в идолы таких умалишенных, каким был самоубийца...

Борьба. Нас спасет борьба не на живот, а на смерть со всем тем, что чуждо нашему духу. Борьба беспощадная, до конца. Или мы одолеем демонического инокровного диавола, или же он пожрет нас.

Низко кланяюсь Вам, милый друг!

Ваш Гавриил Иванов-Дагрель.

P. S. Танечка шлет Вам свои поклоны. Обещанную книгу фотографий высылаю. Там есть милые образцы устройства кухонь, точь-в-точь как у финнов, это забытая русская манера, не грех нам вернуть ее в свои загородные усадьбы».

В зале было полным-полно народа; стрекотали камеры телевизионных компаний; на трибуне, похожей на те, что высятся в наших сельских клубах (только с большими золочеными буквами «Сотби»), стоял высокий мужчина в строгом черном костюме и, странно округляя каждую фразу, словно бы любуясь ею, певуче говорил:

— Картина кисти Бенуа, размер шестьдесят два сантиметра на сорок четыре. Масло. Вещь называется «Танец». Предположительная дата написания — десятый или двенадцатый год этого века. Мы предлагаем начальную цену в тысячу фунтов...

Степанов увидел князя; тот сидел во втором ряду, третьим с края; рядом с ним была женщина; крайнее место было пусто, единственное во всем зале; это для меня, понял Степанов; он г о т о в и т комбинацию, — мадам с ее места легче видеть, как я стану выписывать чек; он прошел сквозь напряженную тишину зала, сел, поклонился Софи, пожал руку Ростопчину; тот шепнул:

— Познакомься, пожалуйста, родная, это мистер Степанов.

— О, как приятно, мистер Степанов, — улыбнулась женщина мертвой улыбкой, — мы начали волноваться, где вы, с трудом удержали для вас место.

— Я заблудился, — одними губами, почти беззвучно, ответил Степанов.

Ведущий между тем оглядывал зал; он заметил чей-то легкий кивок; бесстрастно, но со сдержанным азартом, который сразу же передался собравшимся, холодно прокомментировал:

— Одиннадцать сотен фунтов... Тысяча сто фунтов, тысяча... сто... фунтов...

Его цепкий взгляд зафиксирован чуть поднятый указательный палец в другом углу:

— Двенадцать сотен фунтов, тысяча двести... фунтов... тысяча...

Рядом с трибуной стояло шесть брокеров, мужчин и женщин, которые покупали картины, письма, фотографии по заданиям своих клиентов; они также внимательно следили за залом, но Степанову показалось, что д р а к а идет между двумя или тремя людьми из пятисот собравшихся; он не мог понять, кто б и л с я; брокеры же и ведущий видели их прекрасно; их взгляды стремительно скользили по лицам, задерживаясь лишь в середине зала и в левом углу, там, видимо, и сидели те, кто в о е в а л за Бенуа.

— Тринадцать сотен фунтов, тысяча... триста... фунтов, тысяча... трист...

Один из брокеров, стоявших за спиною ведущего, шепнул:

— Четырнадцать сотен...

Не оглядываясь, ведущий бесстрастно, но по-прежнему со скрытым азартом, а т а к у ю щ е разжигал страсти;

— Четырнадцать сотен фунтов, тысяча... четыреста... фунтов... четырнадцать сотен фу...

Чуть дрогнул указательный палец б о й ц а в правом углу; ведущий п о с е к:

— Пятнадцать сотен фунтов, тысяча... пятьсот... фунтов, тысяча пятьсот фунтов, тысяча... пятьсот... фунтов...

На большом пальце ведущего был надет толстый деревянный наперсток; удар его по трибуне прозвучал неестественно громко, зловеще:

— Продано! Тысяча пятьсот фунтов, леди и джентльмены... Следующая картина, — он обернулся к двум служителям, которые вынесли полотно, — принадлежит кисти художника Брюллова, восемьдесят на шестьдесят сантиметров. Масло. Наши эксперты затрудняются установить даже приблизительную дату... Художник этот малоизвестен, хотя большую часть жизни прожил на Западе, в Риме, в середине прошлого века... Цена для начата торга установлена в полторы тысячи фунтов стерлингов... Полторы тысячи фунтов стерлингов, — ведущий понизил голос; переход был, словно в органе, задействованном режиссером в драматическом спектакле, — полторы... тысячи... фун-н-н-н-тов, пятнадцать сотен фунтов... Тысяча шестьсот фунтов, — глаза его стали метаться из левого угла в центр зала, — семнадцать сотен фунтов, восемнадцать сотен фунтов, тысяча девятьсот фунтов... тысяча девятьсот фунтов, тысяча девятьсот фунтов, — он не смотрел на того, кто называл эту сумму, он п о д з а д о р и в а л других; смысл аукционов Сотби в том и состоит, чтобы повысить начальную ставку как можно больше, разыграть спектакль, никакой этот ведущий не торговец, он лицедей, он посещал режиссерские курсы, он выспрашивал дипломатов, вышедших на пенсию, про то, как можно ввести в раж противника; в этом зале собрались его друзья-враги; чем выше он набьет цену, тем больший процент получит от тех, кто сдал Сотби свои картины для распродажи; может быть сущая мазня, но ведь и ее можно п о д а т ь так — если, конечно, обладаешь д а р о м, — что деньги польются рекой; понятно, необходимы предварительные затраты на рекламу в прессе, на телевидении; что ж, вложенные средства, если они вложены квалифицированно, не пропадают, а наоборот, приносят дивиденды, важно только все скалькулировать, воистину, политики многое берут из торговли, — термин «скалькулированный риск» заимствован у биржевых маклеров.