— Послезавтра я улечу с острова. — Он поднялся, вернул Степанову чек, сказал ему по-русски: — Жди моего звонка у себя в номере... — и, кивнув Софи, пошел из зала.

«Да, — сказал себе Ростопчин, — я умел быть змеем, когда сражался. Сейчас тоже началось сражение. Софи, конечно, не наци, но она мне противник, значит, я обязан стать оборотнем, и я перейду эту чертову Бонд-стрит, зайду в лавку и погожу, пока уйдет Софи и Эдуард или Эдмонд, какая разница, она права, я его помню, рыжий, на левой щеке большая родинка, говорит чуть запинаясь, будто с разбегу, вряд ли он изменился за тридцать лет, хорошо играл в теннис, такие за собою смотрят».

Он вошел в лавку и, отказавшись от услуг продавца, сразу же кинувшегося к нему с предложением помочь, принялся неторопливо рассматривать товары, то и дело бросая взгляды на массивные черные ворота Сотби.

Ну, скорее, молил он, скорее же выходи, стерва! Ты устроила все, что хотела, не мешай теперь мне сделать то, что мечтал сделать я! Он вспомнил, как сидел в кустах, в полукилометре от дороги, в сорок четвертом, поджидая немецкие штабные машины; боши бежали от союзников, увозили архивы; поступил приказ перехватить нацистов, а как их перехватишь, когда все маки повернули на Париж, из всего отряда их осталось четверо, а немцы наверняка охраняют штабных, человек двадцать эсэсовцев, не меньше... Он тогда долго анализировал, как выполнить приказ; «Эйнштейн», одно слово; предложил ночью перерыть дорогу, — здесь, по счастью, она была грунтовая, — а сверху положить фанеру и задекорировать булыжниками; первая машина провалится, вторая стукнет ее в задницу; постреляем из леса; начнется паника; немцы побегут, они знают, что война кончена, они сейчас могут драться, только если их много или же приказ, а во время отступления приказы не так точны, как в дни наступлений...

Он наконец увидел, как Софи и рыжий юрист вышли из зала; эк трогательно он ведет ее под ручку! Вот в чем дело! Голубки вьют гнездышко! Нужны денежки! Домик на юге Франции! Ай-яй-яй, старый дурак, когда же ты научишься не верить людям?! Не надо, сказал он себе, всегда верь людям, от неверия страдаешь ты, а не они, это как зависть, это губит человека, ест его червем, превращает в Сальери; ну, хорошо, голуби, вейте гнездышко; наверное, Жене в Аргентине все подстроил этот рыжий, они доки на такие трюки, разве нет?!

Ростопчин дождался, пока они сели в машину; вышел из лавки, бегом пересек Нью-Бонд-стрит, быстро поднялся на второй этаж; ведущий был окружен толпою, говорили оживленно; его поздравляли, дело было сделано великолепно, истинное шоу, причем бесплатное, лучше футбола, там теперь стали жулить, заранее договариваются о счете, реванш стоит дороже, а луг ничего нельзя предугадать; это как коррида или петушиный бой, победителя никто не решится назвать; брокер с детской спиной стоял возле телефона, говорил очень тихо, медленно, как-то странно шмыгая носом, на котором — Ростопчин только сейчас это заметил — росли жесткие, редкие черные волоски; брокер глянул на туфли Ростопчина, оценил их, куплены в лучшем магазине, очень мягкая кожа, достаточно поношены, значит, не п о к а з у х а, человек вполне серьезен.

Ростопчин дождался, пока брокер кончил свои бесконечные «да» и «нет», повесил трубку, вытер вспотевший лоб; протянул ему свою визитную карточку; тот внимательно ее прочитал:

— Очень приятно, князь, чем могу служить?

— Служить — нечем. Речь пойдет о деле. Кому вы купили Врубеля?

— Я не могу ответить на ваш вопрос.

— А вы позвоните тому, кто поручил вам представлять свои интересы, и передайте, что у меня есть вполне серьезное и в высшей мере интересное предложение.

— Хорошо, оставьте свой телефон, я свяжусь с вами вечером, что-то около семи.

— Это только мы, русские, говорим «что-то около», — усмехнулся Ростопчин. — Вы англичанин, вам надлежит быть точным в ответе. Меня не устраивает семь часов. Я хочу, чтобы вы позвонили вашему шефу тотчас же...

Брокер еще раз оценивающе оглядел лощеного, холодного человека; снова прочитал визитную карточку: «Принс Ростопчин, дженерал дайректор ов „Констракшн корпорэйшн“, Цюрих, Вена, Амстердам, Найроби», повернулся к нему спиною, влез головой в стеклянную будочку и начал набирать номер. Код Эдинбурга, заметал Ростопчин, а теперь запоминай номер, писать нельзя, но ты обязан запомнить; если его шеф откажется от разговора, ты станешь звонить к нему сам, добьешься встречи, полетишь в Эдинбург, ты обязан вернуть этого Врубеля, нет, это не азарт коллекционера, это вопрос принципа; когда мне объявляют войну, и это неспровоцированная война, я обязан принять бой и выиграть его. Очень хорошо, я запомнил номер, пусть он мне откажет, и я сразу же запишу номер в блокнот, надо только постоянно повторять, чтобы врезался в память...

Брокер говорил шепотом, перешел на свои «да», «нет», «да», потом осторожно повесил трубку, вылез из стеклянной будочки, снова вытер вспотевший лоб и сказал:

— Сэр Мозес Гринборо, по чьему поручению я купил эту картину, готов переговорить с вами в любое удобное для вас время, сэр.

— Вы продиктуете мне номер?

Брокер улыбнулся:

— Полагаю, вы и так запомнили.

Обозреватель телевидения, ведущий шоу Роберт Годфри ждал Степанова в холле отеля; поднялся с кресла, в котором сидел так, будто привез его с собою из дома, ослепительно улыбаясь, пошел навстречу:

— Я сразу же вас узнал! Очень приятно, мистер Степанов! Можете не извиняться! Я не сомневался, что торги в Сотби задержатся. Я не в претензии, нет. Едем обедать. Я заказал стол во французском ресторане «Бельведер», это в Холланд-парке, сказочно красиво и готовят настоящий буябес, там мы обсудим все наши проблемы, а их очень много...

Буябес — уха из разных сортов рыб с лангустами и креветками, — пряно-острый, обжигающий, был прекрасен.

— Теперь слушайте, — сказал Годфри, закончив первую тарелку (буябес подают в большой фарфоровой супнице, по меньшей мере на пять человек), — что я стану вам говорить. Можете перебивать, если не согласны, я боксер, приучен к умению отражать атаку...

— Я тоже баловался боксом.

— В каком весе?

— В среднем.

— Лет двадцать назад?

— Тридцать. Увы, тридцать.

— Знаете, — заметил Годфри, — я убежден, что занятие спортом, если оно было страстью, закладывает в генетический код человека совершенно новые качества... Борцовские... Нас не так легко взять, как других. Выдержка, глазомер и бесстрашие. Разбитый нос заживет, бровь можно сшить, к тому же очень нравится девушкам, они любят внешние проявления мужественности. Так вот, я имею основания предполагать, что вас во время шоу будут стараться загнать в угол; мы должны навязать бой, ни в коем случае нельзя брать оборонительную тактику...

— Я вообще-то не очень представляю, как все это будет происходить, мистер Годфри...

— Слушайте, нам с вами завтра держать площадку, давайте перейдем на дружество? Я — Боб, вы — Дмитрий... У вас есть сокращенное имя? Дмитрий — трудновато для нашей аудитории, британцы — шовинисты, хотят, чтоб был «Джон» или «Эд», как попривычней, ничего не попишешь, обломки империи. Что, если я стану вас называть «Дим»?