увидел Бланку, дэво и странного, похожего на льва, но в несколько раз крупнее, зверя с изуродованной мордой.

— Не приближайся! — Мильвио остановил его. — Мы бессильны перед этим созданием.

В этот миг из посоха Саби выскочил узкий, длиною почти в локоть, матовый клинок, и дэво, странно извернувшись, воткнул его себе под грудину с такой силой, что острие вышло из спины, между лопаток.

Лев прыгнул.

Старик резким движением вырвал из раны оружие, выбросив руку вперед, и кровь, широкой полосой слетевшая со стали, застыла в воздухе алой аркой, горбатым мостом, твердыми тяжами.

Она вся состояла из бесконечных волокон, длинных, переплетенных между собой, и Тэо понял — это нити, а еще на него дохнуло столь мощной, грубой, совершенно безжалостной первобытной силой… Пружина почувствовал, что его собственные сосуды едва не лопаются, так бесновались искры, рвущиеся на свободу, и шагнул назад. И Мильвио, к его удивлению, отступил за ним с посеревшим лицом.

То, что происходило сейчас, для волшебника было таким же откровением, столь же непереносимым испытанием, как и для асторэ.

Между тем, лев уже не смог изменить направление прыжка, но извернулся в полете и врезался в кровавую сетку лишь задней лапой и хвостом.

Тысячи тысяч мужских и женских голосов взвыли так, что Тэо оглох. А дэво не остановился. Воткнул в себя клинок вновь, и кровь снова сорвалась с обагренного клинка. И еще раз. И еще.

Он обходил пойманного в ловушку зверя по кругу, опутывая его сетью.

Пружина перестал считать, сколько раз этот старик ранит себя. И так знал.

Десять. По числу касаний, что даровала Мири.

Это было восхитительно. И несоизмеримо прекрасно.

Красивее любого заката. Сложнее морозных узоров на стекле. Привлекательней книг и знаний, что в них таятся.

Идеальная структура плетения алых нитей, разобрать которую не смог бы даже самый терпеливый человек на свете. Они были столь родны ей, столь близки, что бились в такт ее сердцу.

А еще Бланка была способна касаться их и менять, даже не думая о статуэтке Арилы. Просто так. Силой собственного желания.

Она заставила их сжаться, и вой, рев, стоны, крики ничуть не трогали ее уши. Госпожа Эрбет не могла, да и не желала, найти хоть какой-то жалости к этому подобию зверя.

Она подхватила только ей видимый алый край нити, совершенно неразличимый для всех других в этом безумном переплетении, связала его с узлом, где находилась рыжая прядь и направила силу в статуэтку, забирая из врага.

Лев превратился в женщину. Нейси кричала и плакала. Молила. Просила пощады. Клялась рассказать многое. Скребла пальцами, сдирая ногти.

Но Бланка не остановилась, и металл, из которого некогда была выкована перчатка Вэйрэна, жадно пожирал чужую жизнь.

Нейси исчезла, появилась Арила, моля Мильвио помочь, и тут же исчезла, стала клубком черных нитей, бьющихся в агонии, теряющих жизнь.

Те собрались из последних сил в маленькую кудлатую собачонку. Рассыпались, переплелись с алым шариком, сжавшимся до размеров мяча, которым играли в Журавлей.

Последние капли чужой силы влились в статуэтку и навеки растворились в ней. Алые нити распались, оставшись на земле лужами человеческой крови.

Маленькая израненная белая крыса, чья шерсть стала красной, в агонии дергала передней лапой, беззвучно распахивая пасть.

Многоликие голоса молчали.

Бланка подошла к врагу и наступила каблуком ботинка, с хрустом ломая череп.

Они «вывалились» назад. В Риону. К почерневшей мумии, в которой никто бы уже не узнал ту, кого называли Златокудрой. К отмирающей паутине, больше не способной забирать магию.

Саби, все еще живой, протянул к ней дрожащую руку.

Она устала. Была вымотана. Опустошена. Буквально вывернута наизнанку и перетерта двумя горами до полного, бесконечного равнодушия. Ее разуму не хватало сил, чтобы осознать, что только что было сделано. Хотелось просто лечь, прямо здесь, как кошка свернуться в клубочек и спать, спать, спать. Чтобы ее оставили в покое. Чтобы о ней забыли по меньшей мере на ближайшую сотню лет. Чтобы разбудили, когда все закончится.

Но Саби протянул к ней руку.

Госпожа Эрбет всю свою жизнь знала, где место слуги, даже хорошего слуги, и никогда не переходила границ. Но та женщина давно была мертва, прежние правила, в кругу семьи казавшиеся такими незыблемыми, теперь представлялись довольно глупыми и бесполезными.

Поэтому она взяла его за холодные пальцы и сказала слова, которые теперь знала, в которые все еще не верила, ибо они были словами другого человека.

— Я благодарю тебя от всего сердца. Тобою совершено великое благо. Храм выполнил свою задачу.

Его синие губы тронула слабая, счастливая улыбка.

— Я передам твоему отцу, что принесенная им жертва не была напрасной.

Но эту фразу первый жрец уже не услышал.

Глава 12. Владычица костей

Строят тзамас средь песков

города для мертвецов.

Из костей и тлена,

даиратов стены.

Черепок за черепком,

взмыли стены над песком.

И над прахом мостовых

там не место для живых.

Старая считалочка герцогства Кариф

Шерон, щуря глаза, смотрела на небо цвета пыльной розы, грея странно холодные для лета ладони о металлическую кружку, в которой остывало вино. Она бы предпочла горячий напиток на травах, а не алкоголь, но сейчас, право, ее капризы были совершенно неуместны.

Впрочем, капризы никогда неуместны для взрослых людей. Если, конечно, те считают себя таковыми.

Поэтому маленькими осторожными глотками она пила вино, ощущая, как от него сначала немеет нёбо, а затем слабо шумит в голове. Она не стала обманывать себя — сейчас это было очень приятно.

Кто-то из солдат, Шерон не запомнила лица, укрыл её плечи гвардейским плащом, удивительно тяжелым, теплым. Другой сунул в руку, свободную от меча, мокрую морскую губку, такую воины Треттини часто подкладывали под шлемы во время жары. На ее недоумевающий взгляд солдат пояснил:

— Ваше лицо, госпожа, в крови. Вот я и подумал…

Она апатично кивнула и вытерлась, насколько это вообще возможно без зеркала. Она вся была в крови мэлгов. Следовало пойти в дом, сменить одежду и вымыться. Волосы засыхали в бурую корку. Но сейчас у тзамас не было сил.

И… было очень много силы.

Она хмыкнула в кружку, отмечая столь странный парадокс жизни, и подняла глаза, когда высокая фигура загородила рассветное солнце. Сиор Адельфири де Ремиджио вышел из ночного боя без ран, лишь его легкую кавалерийскую кирасу слева направо рассекала широкая, казавшаяся белой, царапина.

— Госпожа… — последний час ее называли только так. «Госпожа». Даже не сиора, что дань огромного уважения благородного к простолюдинке, а госпожа.