– Что ж, неплохо, – заметила Манефа с Копны, на которую она взобралась почти сразу, как повздорила со «спасителем». – Поживу пока у доброго господина Маргаринова, поговорим с ним о точных науках…

Ни Глафира, ни Тихон не нашли, чем на такое намерение ответить.

Скоро они уже подъехали к усадьбе. Поэт первым делом снял с бедной Копны седло и задал ей корму, Глафира же с девицей Дидимовой тем временем ушли в дом. Послышались радостные восклицания Фетиньи и прочих домашних слуг.

Тихон был только рад, что ему не придется увидеть первое выражение Акинфиева лица, когда он только увидит, кто к нему пожаловал. Конечно, следовало по-дружески поведать обо всем, что случилось с Манефою за то время, пока он находился подле нее – от самого вертепа до ночи на полатях, но в то же время граф Балиор знал, что заговорит только под пыткою со стороны механика. Как бы все-таки раскрыть глаза влюбленного ученого на характер и диавольский нрав прелестной девицы? Не послушает ведь, мимо ушей пропустит, неземной красой ослепленный! И она сейчас наверняка расстарается, всю поддельную кротость явит, лишь бы умаслить Маргаринова и остаться в его доме насколько задумала.

Тихон вздохнул и с тяжелым сердцем отправился вослед хозяйке с гостьей.

«Праздничная» суета там уже буквально кипела, наверняка и стол в гостиной накрывали. Поэт выслушал счастливые причитания встреченной им девушки и приступил к ней с вопросом:

– Чужие тут были нынче или вчера?

Но та округлила глаза в ужасе и умчалась с поручением от хозяйки, да Тихону и не надо было больше, чтобы понять – да, являлись Фаддей со товарищи, напугали Фетинью до колик. Хорошо хоть Акинфий жив остался.

– Ну где ты там, брат Тихон? – услыхал он со второго этажа призыв друга. В голосе механика ощущалось подлинное счастье, словно на него снизошла Господня сила и благодать.

Он расположился в кресле в свом кабинете и обнимал обеих девиц, которые стояли подле него и лучились довольством – впрочем, Глафира при этом слегка хмурилась с напряженным видом, поскольку ей явно не нравилось нахальство гостьи. Манефа же едва не трепала волосы Акинфия в порыве сочувствия и всем видом выражала озабоченность его раной.

– Как жаль, что это из-за меня проклятые тати тебя поранили, Акинфушка, – приговаривала она. – Ну ничего, теперь я с тобою, помогу ласкою! Tu verras, ta coupure sera guérie vite[49].

Акинфий буквально рдел от восторга и порывался вскочить, однако обе девицы не позволяли ему, дружно придавливая к креслу. Механик, кажется, обезумел от одного только близкого присутствия Манефы и ее добрых слов. Все у него из памяти вылетело – и ее сардонические слова, и насмешки в пещере, и обидный хохот. «А ведь и я был таков только вчера», – самокритично подумал Тихон и через силу улыбнулся. Не вправе был поэт вмешиваться и давать советы, по крайней мере теперь, когда его старшему другу непосредственно ничего не угрожало.

– Барышня Дидимова теперь простужена, не надо бы тебе с ней близко общаться, – заметил он.

– Именно! – подхватила Глафира. – Мы бы отвезли ее в Епанчин к батюшке, да боится простыть окончательно. Пойдемте, мадемуазель, я покажу вам комнату, где вы сможете быстро поправить здоровье. И вода уж, поди, для вас нагрелась, чтобы дорожную пыль отмыть, – насмешливо добавила она.

– Но все собираемся к обеду! – воскликнул Акинфий, на мгновение омрачившись. – Считайте, что это мой приказ как прапорщика. Слышите, через полчаса будет обильная трапеза, и Манефа непременно должна подкрепить силы.

Девицы наконец удалились, а Тихон расположился рядом с механиком и какое-то время принужден был наблюдать за его глупо-счастливой физиономией. В это время он и опорожнил походную суму от предметов, которыми снарядил его механик – а осталось от них всего пузырьки с химическими веществами и несколько стрел.

Наконец Акинфий опомнился и обратил взор на товарища.

– А ведь были тут наши пещерные тати, – серьезно сказал он. – Вот сегодня с утра и прискакали целой кавалькадою, втроем. Ты не поверишь, те же самые рожи, что и в руднике нас пленили. Я уж грешным делом подумал – все, порешат сейчас всех и дом с постройками сожгут. Обошлось… Тебя искали с Манефою, мерзавцы.

– Себя назвали?

– Главарь только ко мне и поднимался, остальные по имению шастали с пистолями, каждый сарай и флигель обыскали, под каждый куст заглянули! Это мне потом Фетинья поведала. Уж как она за свою честь боялась, и смех и грех! Нет, обнюхали только и ускакали, никто не пострадал. Я же сразу сказал ему – «ничего не знаю, тут не был, не приезжал». Ты уж извини, брат, что в содействии не признался, да на мне родители, сестра, хозяйство…

Механику было явно неловко за свое «малодушие», но ведь смысла выдавать свою помощь Тихону у него действительно не было. Что бы это изменило в конечном счете? А вот озлобленные тати и вторично ранить могли, кто им тут помешал бы?

– Ты поступил единственно правильно, – решительно оборвал его поэт.

– Я один виноват во всей этой гиштории, – вздохнул Акинфий. – Но Манефа, Манефа-то какова! Ах, красавица! И как она меня ласково приветила, будто не я ей досадил, на воздухолете умыкнувши! А как мой механизм, цел ли? – встревожился он. – Сумел ли ты взлететь, где он? Неужто бросить где-то пришлось?

Поэт в подробностях поведал, как он украл спящую девицу у пьяных кошевников и как летел в облаках, среди молний. Одна из них угодила в воздухолет и что-то в нем повредила, вот он и упал в лесах князя Струйского, куда отнесен был могучим ветром. По счастью, люди в нем не пострадали, а вот самому аппарату пришлось туго.

– Но я осмотрел его снаружи и могу сказать, что починить воздухолет еще вполне возможно, деревянный ящик и все ремни целы, рычаги также, только ось колесная треснула, – подытожил краткую повесть Тихон. – Пробиться бы к нему сквозь заросли с телегою, и можно вывезти и собрать заново.

– В вековой лес – да с телегой? – покачал головой механик. – Впрочем, ежели место такое глухое, я смогу потратить денек-другой и прямо на полянке подле избы соединить части в целое, чтобы прилететь сюда своим ходом. Или на кобылу части сгрузить?

– Я помогу тебе. Вот только рана перестанет тебя беспокоить, и отправимся. Что скажешь, то и буду делать, хоть топором махать.

Ни к чему было Акинфию знать о ни Манефиных любовных «подвигах», ни о «принадлежности» татей Петру Дидимову. При более благоприятных обстоятельствах, не будь механик так ослеплен любовью или ранен, Тихон бы, может, и поделился с ним фактами, но теперь следовало держать друга подальше от треволнений. Тем более и самому графу Балиору еще не были ясны все детали аферы, которую затеял заводчик накануне выборов городского головы. С ними еще разбираться надобно!

«Или забросить все эти чужие козни и вернуться к тихой жизни? – подумал поэт. – И пусть он крадет Антиоха Санковича на здоровье да выбирается в градоначальники». Нет, это была трусливая позиция, за какую благородный дворянин должен был стыдиться. Тихон, впрочем, уже давно понял, что сделает все для разоблачения мерзких замыслов сановного татя, выскочки-барона Дидимова. Не угодил бы при этом Акинфий в острог за свое «любовное» преступление! Как бы проплыть между этими Сциллой и Харибдою? Тихон даже потер лоб, погруженный в невеселые думы, однако счастливый механик снова впал в мечтательность и не заметил тревоги товарища.