Общеизвестно граничащее с идиосинкразией взаимное неприятие генеративистов и функционалистов. История этих противостояний насчитывает десятилетия, но сами военные действия фактически не происходят, поскольку оппозиционные группировки находятся в разных измерениях, и даже факт значимости противника и возможность реальной борьбы не признается обеими сторонами. «Птицы», воспитанные Хомским и его последователями, не видят смысла в «ботанике»: наращивание объема гербариев с языковыми фактами вне универсальных алгоритмов кажется им чем-то вроде вышивания бисером, что в их понимании, естественно, лежит вне науки.

Еще более яростный отпор встречают их собственные исследования в противоположном лагере, и основной аргумент сводится к тому, что генеративисты в любых изводах имеют дело с эпифеноменами и продуктом картезианских трюков, а не с фактами языка, точнее языков, которые чрезвычайно многообразны и пестры, более того – динамичны и зависимы от контекстов всех видов.

В XXI веке стало ясно, что традиционная наука, фактически основанная в начале XVII века Бэконом и Декартом, свою роль исполнила и далее обслуживать интеллектуальное пространство едва ли может: научные парадигмы стали столь сложны и многомерны, нестабильны и зависимы от наблюдателя, что некий когнитивный переворот неизбежен. Жить в ньютоновском мире после Эйнштейна и Бора наивно и нечестно.

Только на первый взгляд эта ситуация не имеет отношения к гуманитарному знанию. Эсхатологические и эпистемологические аспекты познания мира – проблемы не «местного» значения и в равной мере релевантны для естественных и гуманитарных наук. Самое главное – не давать умственному взору отвлекаться от созерцания природных фактов, – утверждал Бэкон. Все, что требуется ученому, – настаивал Декарт, – это постигать законы природы силой мысли, твердо следуя законам логики. Эти две стратегии успешно сосуществуют уже четыре сотни лет, и непонятно, почему именно в лингвистике борьба эмпириков и «логиков» не утихает, а принцип дополнительности никого не устраивает.

Обвинения хомскианцев в незнании фактов языка и игнорировании языкового разнообразия – неоправданны, так как десятки исследователей пристально изучают языки разных типов в рамках генеративистского подхода. Обвинения функционалистов и коннекционистов в недостаточной четкости и разработанности теоретической базы – тоже несправедливы, так как в основе таковой лежат иные принципы и когнитивные стили. Не стоит забывать также, что и сами эти противоборствующие группы неоднородны и нестабильны [Слюсарь, 2009].

На первый взгляд, противоречия могли бы быть разрешены с помощью экспериментальных исследований, в частности методами психо- и нейролингвистики. Не стоит, однако, обольщаться: эксперимент и особенно его трактовка зависят от того, какая именно научная парадигма исповедуется автором; одни и те же данные могут быть описаны с акцентом в обе стороны.

Например, проблема организации ментального лексикона стала одной из самых обсуждаемых в психолингвистике конца XX и начала XXI века. В частности, дискуссии ведутся вокруг организации морфологических процедур, связанных с регулярным и нерегулярным словоизменением [Черниговская и др., 2009; Черниговская 2010b, 2010c; Gor, Chernigovskaya, 2001, 2005].

В литературе принято выделять два основных противостоящих друг другу подхода: двусистемный [Marcus et al. 1992, 1995; Pinker, 1991; Pinker, Prince, 1988, 1994; Prasada, Pinker, 1993; Ullman, 1999] и односистемный подход – в коннекционистской его версии [MacWhinney, Leinbach, 1991; Plunkett, Marchman, 1991, 1993, 1996; Rumelhart, McClelland, 1986] или в сетевой [Bybee, 1985, 1988, 1995]. Основное различие между этими моделями состоит в том, как их сторонники рассматривают процессы обработки и усвоения регулярных и нерегулярных форм. Сторонники двусистемного подхода (генеративисты) постулируют независимые механизмы порождения этих двух типов паттернов, согласно которым регулярные глаголы выводятся в соответствии с символическими правилами, а нерегулярные извлекаются из памяти целиком. Односистемный подход (в основном функционалистский) основан на идее единого механизма порождения форм и придает особый вес лексическим связям, фонологическому и семантическому сходству [Bybee, 1988, 1995; Plunkett, Marchman, 1991; и т. д.]. Сторонники его считают, что в мозгу, который является единой нейронной сетью, не существует символических правил и принципиальной разницы в обработке и хранении регулярных и нерегулярных форм, поэтому все формы будут в равной степени подвержены влиянию фонологических и частотных факторов.

В основе споров между сторонниками этих двух главных гипотез лежит фундаментальное для современной когнитивной науки разграничение процессов, организованных по принципу подобия, и процессов, основанных на правилах [Hahn, Chater, 1998].

Результаты экспериментальных исследований, проводившихся изначально на материале глагольной морфологии германских языков (главным образом, английского) противоречивы и приводят данные как в поддержку одной, так и другой модели. Однако обсуждение проблемы перешло на кросс-лингвистический уровень, и данные исследований на базе языков с богатой морфологией (скандинавские языки [Ragnarsdottir et al. 1999; Blesses, 1998; Jensvoll, 2003; Veres, 2004], итальянский [Matcovich, 1998; Say, Clahsen, 2001], немецкий [Clahsen, 1999], французский [Meunier, Marslen-Wilson, 2000], испанский [Clahsen et al., 2002], польский [Reid, Marslen-Wilson, 2001; Dabrowska, 2004], русский [Gor, Chernigovskaya, 2003, 2005; Черниговская и др., 2008]) приводят все больше аргументов в поддержку односистемного подхода или даже иной, третьей модели. В языках с богатой морфологией вообще сложно говорить о категориальном разграничении регулярной и нерегулярной обработки в силу большого разнообразия глагольных классов; кроме того, эксперименты на базе русского языка показали, что ни одна из предложенных теоретических моделей не может быть применена в том виде, в котором они были сформулированы, к языкам со сложной морфологической системой. Что касается дискуссии между сторонниками противоборствующих подходов, то использование правил отрицать невозможно, однако вопрос об их статусе (являются ли они символическими, то есть записанными в виде некоторой условной формулы, или вырабатываются по аналогии с формами, хранящимися в ментальном лексиконе) остается открытым [Chernigovskaya, Gor, 2000; Gor, Chernigovskaya, 2001, 2005].

Этот, как многие другие примеры, призывает нас к большей толерантности и принятию того факта, что взгляды на язык как на один из самых сложных объектов науки – многообразны, и сама суть его такова, что требует многомерного, почти голографического рассмотрения, с надеждой описать его многоцветье, изменчивость и универсалии, присущие языку Homo sapiens, loquens, legens и scribensque, несмотря на разнообразие в пространстве и времени.

Тема диалога занимает особое место в кругу гуманитарных дисциплин. Возможности ее обсуждения разнообразны и, на первый взгляд, далеки друг от друга: диалог понимается широко – от диалога полушарий мозга до диалога культур. Так, Л. С. Выготский говорит о перерастании диалога «между разными людьми» в диалог «внутри одного мозга» [Выготский, 1982]. М. М. Бахтин подчеркивает, что «событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний Диалогические рубежи пересекают все поле живого человеческого мышления» [Бахтин, 1979]. Ю. М. Лотман уже прямо проводит параллель между двуполушарной структурой человеческого мозга и культурой, указывая на «биполярность как минимальную структуру семиотической организации на всех уровнях мыслящего механизма» [Лотман, 1978]. Вяч. Вс. Иванов представляет «процессы обмена информацией внутри мозга и внутри общества как разные стороны единого процесса» [Иванов, 1978]. И наконец, В. С. Библер обсуждает процесс «внутреннего диалогизма» [Бахтин, 1979] как «столкновение радикально различных логик мышления» [Библер, 1975]. Тот факт, что крупнейшие представители гуманитарной мысли, исходя из разных посылок и опираясь на разный материал, вступают в некий диалог о диалоге, показывает, что диалогичность, «биполярность», по всей видимости, – универсальное свойство человеческого мышления.