Александр, живой и невредимый, молодцевато спрыгнул на снег с пойманной на лету коробкой. Большой охотник до сладкого, он сразу раскрыл ее и теперь с наслаждением брал одну за другою большие тяжелые конфеты.

«Надо же, — думал он, — мои любимые. Чернослив в шоколаде!»

Наконец его заметили. Все смолкло, угомонилось, отхлынуло.

Государь сделал знак отпустить метателя, подошел, склонился над недвижным, распростертым телом.

— Звать-то как?..

И снова охнули все, закричали, задвигались. Другой человек — его Стечкина не знала — прорвавшись к императору с противоположной стороны, уже схваченный агентами и разрываемый ими на части, успел-таки бросить под ноги самодержцу еще одну белую плоскую коробку. В падении, изловчившись, ее подхватил верткий протопресвитер, сдернул бумагу, поддел картонную крышку и уже намеревался отправить в жадный рот несколько несомненных трюфелей в мелкой вафельной крошке — Александр не позволил.

— Эти — Екатерине Михайловне!

Решительно отобрав дорогой набор, царь снизошел до уговоров не ожидать третьего сюрприза и занял, наконец, место в карете.

Кучер Фрол Сергеев поплевал на вожжи, казаки пинками расчистили путь, грянула разудалая песня, лошади стронули с места и дружной иноходью понесли самодержца к дому.

«Удачный день», — думал Александр.

Обессиленные и счастливые, молодые люди стояли, привалившись к промерзшим черным стволам.

— Кривые деревья, — говорила Любовь Яковлевна. — Здесь, на Екатерининском канале… Надо же!.. Отчего-то мне всегда казалось, что они предвещают беду, предупреждают о ней… Как хорошо, что я ошиблась!..

Мимо них, расходясь после памятного зрелища, смеясь, плача, обмениваясь впечатлениями, проходили россияне, петербуржцы, их современники, те, кому выпало жить и любить во второй половине непростого девятнадцатого века.

Николай Николаевич телом закрыл красавицу-подругу от нескромных, гадких взглядов.

— Что же, — спросил он, намереваясь поднять привалившее ему счастье и в назидание потомкам пронести по всему городу, — на этом все?

— Не совсем. — Молодая писательница последовательно поцеловала любимого в ухо, глаз, подбородок. — Осталась последняя глава.

Весна выдалась мощная, дружная, терпкая.

В ноздри шибало распаренным березовым веником, яростное солнце бурило черный снег, отовсюду обильно текло, налетавшие порывы свежего ветра подхватывали осевшие, кривые сугробы и стремглав уносили их прочь из памяти.

Молодая женщина заканчивала литературный манифест. На столе карельской березы подрагивала чуть обтрепавшимися бумажными уголками сама жизнь — безобразная и прекрасная, непредсказуемая, переменчивая, пульсирующая. Все, с чем хотела Любовь Яковлевна обратиться к капризному и избалованному читателю, было сказано. Дело оставалось за несколькими страницами. Сегодня она обрежет или завяжет узелками торчащие из романа второстепенные сюжетные нити и плавно, на высокой, долго звучащей ноте навсегда остановит действие…

— А что же со мною? — Другая Стечкина, непривычно взволнованная, достала из коробки длинную тонкую папиросу. — Более я не нужна тебе?

Любовь Яковлевна мелодически рассмеялась, вынула отраву из дрогнувших пальцев и растоптала яд на навощенном паркете.

— Как ты можешь?! Заканчивается только роман… уходит он… мы остаемся! Остаемся с нашими надеждами, устремлениями, извечной тягой к добру, справедливости, торжеству светлых идеалов… остаемся в мире огромном и несовершенном, где так легко потерять себя, утратить человеческое, выродиться в существо корыстное и низкое!.. Кто, как не ты, — она обняла и расцеловала подругу, — помогает мне быть добросердечной, отзывчивой, справедливой! Как без твоей помощи дальше смотреть на себя со стороны, быть строгой, критически оценивать собственные поступки?! Ты — часть меня, мое второе «я», и мы всегда будем неразлучны!..

— Надеюсь, и со мной тоже?

Молодая писательница вздрогнула. В кресле у окна, ранее ею не замеченная, восседала немолодая тучная дама с потрепанной лирой и сложенными за спиною крыльями.

— Муза! — всплеснула ладошками молодая писательница. — Талия Зевсовна! Вернулась, голубушка!

— А я и не улетала… кружок над домом сделала — и обратно… нешто творить можно без Музы?..

— С кем это ты? — донесся раскатистый баритон любимого.

— Сама с собою! — Перебежав коридор, Любовь Яковлевна вошла в кабинет Николая Николаевича. — Как ты сегодня?

— Много лучше! — Знаменитый путешественник конфузливо улыбнулся. Накануне, оскользнувшись, он повредил ногу и теперь лежал под стеганым ватным одеялом. — А я слышу разговор, подумал — не иначе гости…

Молодая женщина осмотрела ушибленное колено, переменила лед в пузыре, налила в стакан свежего молока, нацедила меду.

— Скажи, Николай… — ей нужно было прояснить одно туманное обстоятельство, — помнишь, у Пржевальского… он соглашался помочь, но поставил перед тобою, как ты выразился, одно неприемлемое условие. Я долго думала и никак не возьму в толк: чего, собственно, он добивался и почему ты отказался пойти ему навстречу?

Закашлявшись, Миклухо-Маклай поперхнулся, да так, что молоко хлынуло у него через нос.

— Ты такая нравственная… чистая, — произнес он, не скоро откашлявшись и не на шутку перепугав ее, — прости… между нами не должно быть тайн… все же мне трудно назвать вещи своими именами. Видишь ли, Николай Михайлович… он… в силу обстоятельств… нетрадиционно трактует отношения между мужчинами…

Любимый человек откровенно мучился, пытаясь объяснить ей то, чего понять она решительно не могла. Смирившись, Любовь Яковлевна мягко перевела разговор на быт и традиции папуасов.

Николай Николаевич уснул, она вышла. Снизу раздавались звуки гармоники, топот, веселые голоса.

Спустившись, хозяйка дома в растерянности встала.

Обеденный стол был уставлен изысканными яствами и напитками. Герасим в расстегнутом щегольском сюртуке и с золотой цепью поперек живота вовсю наигрывал плясовую. Дуняша, Прохор и Муму, тоже нарядные и праздничные, лихо отплясывали.

Увидев Любовь Яковлевну, дворник широко улыбнулся ей и протянул наполненный фужер.

— Хорошие новости, — объявил он онемевшей молодой писательнице. — Старая барыня Красовская благополучно усопла. Имущество отказано мне. Теперича я миллионщик… И еще, — взяв Стечкину под локоток, он приблизил ее к себе, — у Дуняши к вам деликатность, соизвольте выслушать.

Тут же горничная, лакей и бывший дворник упали перед Любовью Яковлевной на колени.

— Благословите! — Дуняша подхватила край платья хозяйки. — Сочетаюсь браком! Желательно напутствие…

— С кем… сочетаешься-то? — не сразу обрела Стечкина дар речи.