Улица Садовая, прочитала Женька, пока лошади уступали дорогу целому взводу юных кадетов. В бесчисленных пассажах сновали толпы покупателей. Юноши с напомаженными волосами раздували самовары, их коллеги с корзинами на головах, разносили горячую снедь. Во вторых этажах «Банкирского дома» господа в сюртуках пили кофе, махали сигарами, и видимо, шумно обсуждали важные сделки. Стайка мальчиков в красивой морской форме, все в фуражках и начищенных башмаках, собралась у витрин зоологического магазина. Там в больших клетках перекликались птицы с радужными хвостами. А в плетеном коробе, на соломе, сидел громадный то ли кролик, то ли хомяк, и читал газету. Женечка шевелила губами, глотала диковинные, удивительно вкусные названия. Наряду с русскими, встречались вывески на французском, английском, но чаще всего – на непонятном языке, написанном как бы русскими буквами.

– Это греческий, – объяснил Оракул. – Официальный язык южной империи. Скоро поймете.

Справа торчала башенка с часами, смахивающая на здание Государственной думы. На круглой площади возвышалась копия Исаакиевского собора, уменьшенная вдвое. Облегая собор кольцом, плотной массой скучились почтовые тарантасы, брички, кибитки самых разных фасонов. Еще секунда – их сменили крестьянские телеги, море телег с поднятыми к небу оглоблями, груженных самым разным товаром. Резко дохнуло животными, навозом, сеном, но не противно, а будто узнаваемо, будто мелодия из ушедшего детства. Выпряженные битюги жевали, опустив морды в мешки с овсом. Вовсю шла выгрузка и погрузка, мужики в полосатых ситцевых безрукавках подбегали к бортам, получали на спины мешки, и, пошатываясь, уносили к амбарам. За порядком следили конные богатыри, в заломленных набок шапках, с длинными шашками на боку. У Женьки впервые в жизни, что называется, зарябило в глазах. То, что она приняла за сизые лоскутки, – это были птицы и мелкие зверьки, полные телеги свежайшей битой дичи. Прямо с розовых свиных полутуш продавцы в нарукавниках ловко срезали куски бекона. Чуть дальше на горизонтальных перекладинах сушились меха, шкуры волков, лис, медведей, вязанки собольих и горностаевых хвостов. Левее продавали грибы, ряды упругих красноголовых подосиновиков, горы лисичек и боровиков. А вот кому трюфеля, без особого энтузиазма выкрикивал детина в расшитой кацавейке, поглаживая поросенка на поводке. Трюфеля, трюфеля, чуть не застонала Женька, разглядывая груду морщинистых, испачканных в земле, черных и белых комков. Так вот они какие!

На широких прилавках громоздились кричаще-яркие фрукты, привычные и вовсе незнакомые: какие-то пузатые бурые звезды, покрытые мелким белым волосом, кабачки, а еще мохнатые, словно бы еловые лапы, с синими бутончиками на концах. Блеяли крупные бараны с закрученными вверх рогами, гоготали гуси в плетеных корзинах, вопили хвостатые фазаны, клокотали бескрылые почти цесарки, и двухпудовые индюки. Провозили в тележках целые столбы из сырных головок, мед десяти оттенков, включая синий, а рыба! Рыба прыгала, раскачивая глубокие бочки. Мускулистые дядьки в резиновых варежках заметно напряглись, выуживая из кадки бугристое полутораметровое чудовище, нечто среднее между налимом и рыбой-мечом. Румяная девушка размашисто запустила ковшик в бочонок, обложенный льдом, и швырнула на весы килограмма полтора черной икры.

Пестрые, смеющиеся толпы горожан, продавцов и покупателей вливались в рыночные ряды, многие тащили корзины, подносы и ящики прямо на головах. В открытых настежь закусочных дымили котлы с чем-то вкусным, мальчишки стругали щепки, подбрасывали в топки. Заливался аккордеон, с другой стороны ярмарки ему вторила скрипка, где-то плясали с подсвистом. Под хохот малышни, танцевал на коврике медведь в кумачовой жилетке. Пацаны швыряли палки, пытаясь сбить со столба мешочек с монетами. Было очень много маленьких детей. Грудничков несли на плечах, привязанными к спинам, катили в неказистых, явно не фабричных, колясках. И снова, в который раз проехали открытые настежь двери церкви. Практически все прохожие крестились.

– Стойте, ведь декабрь, должно быть холодно, Новый год? – спохватилась Женя.

– У нас середина лета, – улыбнулась Ольга. – Но зимой тоже тепло. На Золотом Роге всегда и везде тепло. На прошлое Рождество удалось завезти с гор немного снега. Специально посадили ели.

Слева показалась высокая арка со статуями, опять двухбородый, обнимающий спасенную девочку, а за аркой – уменьшенная копия Дворцовой площади. Только вместо Зимнего дворца там угадывалось основание голого скального массива с выбитыми в нем ступеньками. На площади маршировали солдаты. Между рядами прогуливались офицер в золотых погонах и священник в рясе.

Кирпичные дома тянулись до шести этажей, однако стали встречаться и деревянные, в затейливой резьбе, с палисадниками и уютными двориками. Кучер несильно щелкнул хлыстом, колеса загрохотали по мосту. В земной реальности примерно тут протекала Мойка. Здешнюю речку до самого парапета покрывали заросли кувшинок, плотный ковер желтых водяных цветов, таких ярких, что даже зарябило в глазах. Навстречу проскакали трое, опять с шашками, со сбитыми набок чубами, на ходу салютовали Вестнику. Справа проплыл памятник Екатерине Второй, довольно похожий на оригинал. Только вместо чинного садика, вокруг бронзовой царицы наливался ядреными плодами обширный яблоневый сад. Там под присмотром солидной тетечки играли в мяч и прятки дюжина юных гимназисток, все в белых беретиках и платьицах. Женька попыталась представить ватагу обычных петербургских пятиклашек, отпущенных с одной неловкой старушкой в городской парк. Нет, представить такое было непросто!

Александринский театр присутствовал в сильно уменьшенном виде, его позади подпирало основание скального массива. Перед театром неторопливо разворачивалась конка, лошадки цокали по рельсам, пассажиры чинно стояли в очереди. Зато старинный универсам Елисеева переехал в южный Петербург в целости и сохранности. Издалека в высоких витринах Женька разглядела вращающихся кукол – негритят с тортами на подносах, пышных купчих с чайными блюдечками, потешного городового с саблей. Из соседнего мраморного особняка во все стороны неслись звуки пианино, заглушая призывы разносчиков, крики мальчишек и буханье оркестра.

Карета подкатила к шлагбауму. Пока высокий, умопомрачительно красивый военный, весь в серебряном шитье, обменивался с Вестником жетонами и осматривал багажный ящик, Женечка с отвисшей челюстью читала надписи на полосатом столбе. Собственно, не на самом столбе, там во все стороны торчали стрелки с надписями. «Москва – 24 версты. Лондон – 150 верст. Париж – 120 верст. Берлин – 92 версты…»

– Как же так? – трижды произведя в голове расчеты, осмелилась Женечка. – Это прикол такой? Деревни так назвали?

– Это не деревни, а настоящие столицы сопредельных держав. Лондон и Париж основаны чуть позже Петербурга, – без улыбки отозвалась Вестник. – Соответственно, отделениями нашего храма в Британии и Франции. Чему вы улыбаетесь? Разве вам не очевидно, что именно эти четыре столицы призваны вершить историю?

Вожатая спорить не стала. Ее уже увлекли новые чудеса. Здешний Лиговский проспект вспенился холмами, то вверх то вниз, но в целом лошадки влекли карету выше и выше, пока, наконец, черепичные крыши и золотые кресты церквей не замелькали внизу, в ущельях улиц. Фешенебельный низинный центр уступил место заводским окраинам. Здесь дымили мастерские, литейные, кожевенные, мыловаренные цеха. Однако домики оставались опрятными, чистенькими, словно с картинки, все так же часто встречались конные патрули и городовые. А высоко над головой показался узкий плетеный мост. Сперва один, за ним другой, только выше, а третий – еще выше, перпендикулярно первым двум. По грубым прикидкам выходило, что до ближайшего, самого нижнего моста, метров сорок. Они соединялись между собой проволочными лесенками, и кажется, там бродили люди. Разглядеть точнее мешало яростное солнце. Женьке почудилось, что в вышине, помимо мостов, есть еще что-то, темное пятно, прямо на фоне золотой звездной короны…