Женька проспала сутки.

А может и больше. Порой она обнаруживала, что вроде бы не спит, уши внимали незнакомым звукам, но глаза было адски лень открывать. Она улыбалась, нежилась, и, не размыкая век, смотрела последнее кино с собой в главной роли. Тонконогие кони с подстриженными гривами несли ее в карете, но не в мрачном тонированном гробу, а в радостном фаэтоне красного дерева, на атласных подушках. Наверное, именно в таком прелестном экипаже каталась по брусчаткам Петербурга Евгения Бергсон.

Когда пришлось проснуться, все вокруг оказалось так и не так. Чистая, обитая розовым шелком комната, наверху неструганые балки без признаков люстры. На стенах подсвечники, цветы и десятки картин. Запах дров и горячей каши, золотые пятна света на плотных занавесках, теплые доски под ногами, вязаные циновки и высоченное зеркало в резной раме с гербом. Девушка ощупала расшитую павлинами льняную простыню, и пришла к выводу, что подобное белье стоит кучу денег. Откинув пуховое одеяло, она нашла на себе лишь длинную ночную рубашку, явно перешитую с чужого плеча. Свесила с перины ноги, пальцы нащупали мягкие тапки, похожие на обрезанные войлочные валенки.

При первом же сильном движении словно обожгло бок. Она приподняла рубашку – от бедра и вверх разливался огромный синяк, на коленях запеклась кровавая корка, ныл левый локоть и два пальца на левой же руке, на запястьях чернели полосы от стремян!

От стремян? О, нет, пожалуйста, жалобно зашептала вчерашняя больная. И тут нахлынуло все разом – стрельба в больнице, насквозь мокрая одежда, слепой мальчик с живым снегирем на зубах, джип с лосиными копытами, гроб на цепях в бабушкином доме, Наташа, обозвавшая выродком…

В Женечке мигом проснулась ярость. Чувство, испытанное недавно, и впервые в жизни. Значит, все произошло на самом деле, это не сон и не от лекарств. И синяки на самом деле, и царапины, и Оракул. Ох, Цесарио же погиб, а как же Привратник, что с ней?

Она слишком резко вскочила, и скрипнула зубами от боли. Казалось, крупным наждаком натерли не только избитый бок, но и плечо, и бедро, и лодыжку. Это когда мы вместе с котом упали, и по инерции проехались по льду, вспомнила она. Ко всему прочему, запеклась кровь на разбитой, раздувшейся губе, ободраны до мяса костяшки пальцев, и похоже, от ночного обжорства, начались рези в желудке. Женечка опустилась на циновку и счастливо засмеялась. Потому что все страдания были ничем. Полной ерундой, по сравнению с пропущенным, уже как минимум дважды, курсом таблеток. Лучше переломать все ребра, и вывихнуть заодно суставы, но никогда, никогда, никогда больше не возвращаться в интенсивную терапию!

Между картинами с сельскими видами белели две широкие двери. За первой дверью Женечка обнаружила вместительную ванную комнату, словно украденную со страниц французского стильного журнала. Ах, она, оказывается, всегда мечтала иметь именно такую барскую купальню, только не признавалась себе в этом. С нежно-розовыми деревянными шкафами, покрытыми слегка потрескавшейся краской. С начищенной, как полковая труба, ковшеобразной ванной, с выгнутыми дугой, фарфоровыми краниками. С деревенским туалетом, то есть с красивой резной дыркой в форме сердечка, но зато само сиденье утопало в нише, и походило на царский трон! Еще здесь красовалась грубоватая плитка, на полу и стенах, и – о чудо! – настоящая пыхтящая печка с дверцами, заслонками, и кадками горячей воды. Женечка мгновенно ощутила, как чешется все тело. Следовало немедленно нырнуть и мыться, мыться, мыться, пока никто не пришел.

Но долго побыть в одиночестве не получилось.

Девушка обежала комнату по кругу, послушала неторопливый звон настенных часов, прикинула на себя женскую одежду, аккуратно разложенную на кресле. Потрогала статуэтки греческих богинь, золоченые рамы, резные спинки стульев. Поискала выключатель или розетку, телефон или телевизор. Но ничего не нашла. Ни намека на электроприборы, на электронику. Вернулась к механическим часам, что-то в циферблате показалось совсем неправильным. Собственно, там в большой циферблат были встроены еще два, поменьше, с непонятными значками. Женька стала, как маленькая, пересчитывать цифры, и тут в стекле заметила позади себя движение.

В дверях стояла Вестник в потрясающем атласном платье, со шнуровками на боках, и не менее потрясающей высокой прической. Без зловещего плаща и оружия, скуластая бандитка стала почти красивой. В длинном платье она держалась очень прямо, но вполне естественно. Прошлась, покачивая бедрами, легко села на край оттоманки, заложила ногу за ногу, показав каблук модельных башмачков. Только одно портило образ вампирической красотки – кисть левой руки в мягкой вязаной перчатке, и пальцы крепко забинтованы.

Женечка открыла рот, и не могла закрыть, пока над ней не начали смеяться. Оракул прямо-таки заливался от смеха. Перемены, произошедшие с ним, Женечку тоже поразили. Уродец перестал притворяться ребенком, слепое личико прорезали морщины и шрамы. Он был умыт и одет в чистую полотняную рубаху со стоячим воротом, подпоясанную серебряным пояском. Вместо жутковатой птичьей клетки Оракул нежился на мягком сиденье. Его «домашнее» средство передвижения походило на уменьшенную копию кибитки, или на портшез с велосипедными колесами.

– Я долго спала? Где я? А где Привратник? Мы у вас дома? А где моя одежда, мои вещи?

– Через час вы приглашены на завтрак к канцлеру, – Ольга поднялась, дернула за шнурок. Над взбитой периной обнаружился медный звонкий колокольчик, украшенный старинными вензелями. На звон колокольчика с поклоном явилась опрятная пожилая дама, без грамма макияжа, одетая так, словно играла в классической пьесе, в строгом длинном платье колоколом и белом накрахмаленном переднике. – Марта, прошу вас.

Женщина присела в легком поклоне. Следом за ней, не поднимая глаз, бесшумно вошла девушка в таком же крахмальном переднике, с кувшинами и полотенцами. Женечке стало дурно. Книксен, откуда-то из памяти выудила она. Это называется книксен, какой ужас, куда я попала.

– Недопустимо опоздать на прием, – важно заявил Оракул. – Это важно по-настоящему, прочие мелочи я вам доложу по дороге. А сейчас вас искупают и оденут.

– Нет, нет, ни за что! – Женечка затряслась при мысли, что ее будут мыть и наряжать, как знатную графиню. Даже в больнице ее не считали совсем уж беспомощной. Даже в тяжелые дни, когда мутило от лекарств, она сама вставала в туалет, и не разрешала себя носить. Ну, или, по крайней мере, сопротивлялась.

– Следует привыкать к манерам, приличествующим вашему положению, – строго заметил Оракул. – Адепт храма в принципе может не быть дворянином. В вашей сфере это несколько гм… неактуально. Но обходиться без прислуги? Это вызовет насмешки и неуважение. С простолюдинами вы должны быть строги, взыскательны, но справедливы.

Нет, это все не со мной, твердила Женечка, съежившись в комок на дне блестящего корыта. Они меня опять разыгрывают, или притворяются. Откуда у них прислуга? Они разве эти, как их, олигархи? Оххх, как хорошо-то! По-настоящему разоружило тощую застенчивую Вожатую то, что обе банщицы-горничные что-то мелодично негромко напевали. Спустя полчаса вчерашняя смертельно больная стояла напротив запотевшего зеркала в забавных шелковых панталонах и вышитой сорочке, позволяла себя растирать каким-то жирным кремом, обрабатывать пилкой ногти и расчесывать волосы. Затихнув, Вожатая разглядывала оборки, рюшки, пояса, вышитые воротнички, стоящие колом корсеты и пышные юбки на крючках.