Жар разгорается у меня под ложечкой, вырастает в груди, распространяется по шее и выше, пока я целиком не купаюсь в наслаждении, которое дарит мне его внимание.

Я думаю, как ответить на его вопрос, но правда сама срывается у меня с губ:

– С ней все нормально. Хотя школа не произвела на нее особого впечатления. – Я смеюсь, но все равно чувствую себя так, будто меня ударили бейсбольной битой.

Мы опять молчим, и я опять жду, что он дезертирует под каким-нибудь предлогом, типа, что у него есть дела получше, чем прохлаждаться тут со мной. Однако он никуда не уходит, словно ждет моего хода.

– Ты… – Я замолкаю, внимательно наблюдая за ним. – В смысле, хочешь зайти?

Я готова к тому, что он рассмеется, помашет мне рукой и пойдет прочь. Но он ничего этого не делает. Он улыбается мне.

И отвечает:

– С радостью.

Джейсон входит в мою комнату, я забираюсь в постель, а он садится за стол, и мы разговариваем. Время идет, и я чувствую, как моя мигрень стихает, а потом и вовсе проходит. Я уже сижу, от души хохочу и мечтаю о том, чтобы можно было каждый день видеться с Джейсоном Бэ.

* * *

На следующее утро меня будит эсэмэска от Джейсона, он спрашивает, согласна ли я поужинать с ним завтра. Мы договариваемся о времени, обмениваясь сообщениями, и я радостно улыбаюсь.

В полдень я забираю маму и Джейн из гостиницы, чтобы показать им город. Мама открывает дверь, взглядом измеряет меня с ног до головы и поджимает губы.

– Ну что, лучше? – спрашивает она, многозначительно изгибая брови.

– Да, мэм, – вяло отвечаю я.

Мы входим в лифт, и мама спрашивает:

– Так куда мы идем? Нам бы походить по магазинам – я куплю тебе новую сумку. – Она подбородком указывает на мою сумочку с бахромой. – Эта выглядит так, будто ее подрала кошка. Ты должна носить более элегантные вещи.

Я веду их на корейский рынок, потом на набережную – посмотреть на лодки. Джейн нравится все, а от мамы ничего лучше, чем равнодушное «гм», я услышать не могу.

На ужин я решаю повести их в хороший ресторан с изысканной кухней, в такой, на который мама не сможет пожаловаться. Мы входим в прохладный вестибюль с кондиционированным воздухом, поднимаемся на верхний этаж – адвокатские конторы, банки и офисы процветающих компаний остаются ниже. Двери открываются, и мы оказываемся в холле, полном народу. Хостесс узнает наши имена и провожает к столику у гигантского окна, откуда открывается вид на город и на океан.

– У-у, круто! Слушай, Грейс, а что нужно, чтобы забронировать здесь столик? Отдать в залог своего первенца? – спрашивает Джейн, оглядывая полный зал.

– Здравствуйте. – К столику подходит официантка и кланяется. – Могу я принести вам питье?

Мама берет с подноса меню и вполоборота обращается к девушке:

– Прошу прощения, милочка, но что вы хотите нам принести?

– Питье, – повторяет официантка.

С губ мамы слетает легкий смешок, она бросает взгляд на нас с Джейн, не считая нужным скрывать свое пренебрежительное удивление от официантки, которая лишь на пару лет старше меня.

Мама улыбается девушке, и эта улыбка полна насмешливого сочувствия.

– Прошу великодушно простить меня, но я, боюсь, не понимаю, о чем идет речь. – Она переводит взгляд на меня. – Ты понимаешь ее выговор?

– Твой напиток, – бурчу я. – Она спрашивает, что ты будешь пить.

Мама вскидывает брови и смотрит в меню.

– Не надо нервничать. Я не виновата, что они не нанимают сотрудников с хорошим знанием английского.

Щеки официантки розовеют, она стоит, вперив взгляд в пол.

– Воды, – выпаливаю я, пока мама еще чего-нибудь не учудила. – Принесите нам всем воды. Спасибо.

Девушка кивает и в буквальном смысле бежит прочь. Я сердито смотрю на маму.

– Расслабься, дорогая. Девица, вероятно, даже не поняла, что я сказала.

Я уже открываю рот, чтобы ответить, но Джейн пинает меня под столом, и я умолкаю. Так что мы сидим в молчании, пока официантка не возвращается с нашей водой. Она принимает у нас заказ.

Через пять минут тишины мама говорит:

– Итак, мы практически не знаем, как ты жила после переезда сюда. Ты получила в январе письмо насчет своего заявления в Вандербильт[37]?

Я барабаню пальцами по белой скатерти и игнорирую мурашки, бегущие у меня по спине.

– Получила.

Она ждет продолжения, но я молчу, поэтому она подталкивает меня:

– И?

– Я… гм… – Я поворачиваюсь к окну, смотрю на расстилающийся внизу город с мириадами огней, и мне очень хочется раствориться в них, чтобы избежать этого разговора. – Я не уверена, что хочу поступать в Вандербильт.

– Прошу прощения?

Голос мамы холоден как лед, и я поворачиваю голову и встречаюсь с ней взглядом. Она смотрит на меня прищурившись, ее губы плотно сжаты. Джейн копается в своем телефоне и делает вид, будто не слышит нас.

Я сглатываю комок в горле.

– Я сомневаюсь, что хочу поступать в Вандербильт. Я не хочу возвращаться с Теннесси.

– А куда ты хочешь поехать?

– Я вообще-то подумываю о том, чтобы жить в Корее. Может, в Инчхоне.

Или, возможно, в Сеуле. Но маме не надо знать о моей безумной мечте жить вместе с Софи, находиться подальше от семьи и быть рядом с Джейсоном.

Мама ставит локти на стол и указательными и большими пальцами сжимает виски и испускает едкий смешок.

– Ты серьезно?

Должно быть, мое молчание является для нее убедительным ответом, потому что ее лицо искажается от гнева, ноздри раздуваются, брови сходятся на переносице, взгляд становится острым, как кинжал. Она опускает руки на колени, подается вперед и шипит:

– Я этого не допущу. Твое место не здесь.

Я хмыкаю. Потому что гораздо проще дерзить ей, чем показывать страх, от которого у меня внутри все холодеет.

– А Теннесси – мое место?

– Да!

От маминого крика нас спасает официантка. Мы напряженно молчим, пока девушка расставляет тарелки со стейком и суши. Джейн тут же принимается за свою лапшу. Она сидит низко склонившись над миской и, как всегда, держится подальше от зоны распространения взрывной волны.

Мама режет мясо на крохотные кусочки, и по ее тарелке растекается смесь растопленного сливочного масла и крови.

– После церемонии ты возвращаешься домой, – говорит она. – Никаких возражений.