Я призываю на помощь тот самый гнев, который испортил рождественские каникулы в Сеуле, отворачиваюсь и обеими руками упираюсь Джейсону в грудь. Мне не надо прилагать особых усилий – он и сам отстраняется, садится и проводит рукой по волосам. Он ничего не говорит, но в его глазах я вижу множество вопросов, ответов на которые у меня нет.

Я встаю с кровати.

– Я, наверное, пойду, – говорю я, чувствуя страшную неловкость. – Уже поздно. Зайду завтра, и мы придумаем, что делать. Договорились? – Я оглядываю комнату в поисках своей сумочки. – Мы можем позаниматься спортом. Активный отдых пойдет тебе на пользу, насытит тебя эндорфинами. Может, я даже покатаю тебя на твоем велосипеде.

– Грейс, – прерывает он мой монолог.

– Мм?

– Прости… меня. – Я вижу в его глазах сожаление, которое я ощущаю как удар в солнечное сплетение.

– О чем ты? До завтра.

Я выбегаю из комнаты, прежде чем он успевает что- то сказать. В коридоре я останавливаюсь. На глаза наворачиваются слезы, и я приваливаюсь к закрытой двери. Я больше не могу игнорировать свои чувства к Джейсону – то, каким восторгом наполняет меня его улыбка, то, какую радость я испытываю каждый раз, когда он, доверившись мне, открывает еще один кусочек своего прошлого, то, как я в его присутствии забываю обо всем, что оставила в Нэшвилле.

Только у нас ничего не получится.

То, что есть между нами – что бы это ни было – никогда не будет чем-то большим, чем дружба. Даже если я и нравлюсь ему, мне все равно нужен надежный парень, такой, который не будет постоянно напоминать мне о брате. О котором не придется постоянно заботиться, но кто будет заботиться обо мне тоже, кто будет счастлив от того, что я рядом, даже на людях. Вот только, когда я пытаюсь представить парня, который мне нужен, сознание рисует мне Джейсона.

Только Джейсона.

Я решаю проводить с Джейсоном поменьше времени, но меня хватает всего на сорок восемь часов, прежде чем я понимаю: общества Софи мне мало. Я принимаюсь убеждать себя, что в нашем общении ничего страшного нет, что оно не обязательно должно привести к каким-то отношениям. Ведь мы друзья, вот и все.

На следующий день после уроков мы идем на лужайку за столовой и устраиваемся под деревьями.

– Разве не пора готовиться к выпускным экзаменам? – Джейсон берет на гитаре несколько аккордов.

– Наверное, – отвечаю я.

Но ни один из нас не встает. Вокруг много учеников, одни собираются группками и о чем-то болтают, другие катаются на велосипедах. Никто не обращает на нас внимания – что такого, что двое учеников отдыхают под деревом. Думаю, Джейсону нравится анонимность – ведь он сразу лишится ее, как только вернется в Сеул.

– Когда ты начнешь писать музыку? – спрашиваю я.

– Не знаю.

Я закрываю глаза и слушаю, как он наигрывает «Поезд мира» Кэта Стивенса[36].

– Ты и дальше будешь играть ту же музыку? – спрашиваю я. – Когда ты займешься своим новым проектом?

– Ты имеешь в виду «если» – если я займусь новым проектом.

Я закатываю глаза.

– Ты все равно будешь играть. Это у тебя в крови. Просто тебе надо решить, как ты хочешь играть.

Он колеблется, потом говорит:

– Я уже поговорил со своим агентом.

– Ха! – восклицаю я. – Я была права! Я знала, что ты не сможешь все бросить.

Джейсон улыбается, его пальцы замирают на струнах.

– Я не могу вернуться к прежнему стилю, – помрачнев, говорит он и добавляет шепотом: – Благодаря распаду «Эдема» мне удалось выбраться оттуда. Я не допущу, чтобы меня снова затянуло в это болото. Этот стиль высасывает душу.

– Делай что-нибудь другое.

Он всплескивает руками.

– Например? Мы уже исполняли ту музыку, которую редко услышишь в Корее. Если я буду играть рок, ни одна звукозаписывающая компания не захочет иметь со мной дело.

В его голосе слышится тревога.

– А ты когда-нибудь думал о том, чтобы выступать в Штатах?

Он отвечает коротким смешком.

– Нет.

– Почему?

– Потому что я не умею писать стихи на английском.

– Это то же, что писать на корейском.

– Нет, не то же.

Я приподнимаюсь на локтях.

– А какая разница?

– Не умею, понятно? – Он фыркает. – Слова не приходят. Не знаю.

– А ты хоть раз пробовал? По-настоящему?

Он мрачнеет.

– Не получается.

Я опять ложусь, кладу руки под голову.

– И все же попробуй.

Он вздыхает, берет аккорд.

– Я так счастлив. – Еще один аккорд. – Посмотри – Тот же аккорд. – Люблю тебя, как… э-э… брокколи.

Мы секунду смотрим друг на друга, а потом одновременно разражаемся диким хохотом.

– Ладно, может, тебе действительно не надо петь на английском, – говорю я сквозь смех. – Тогда измени музыкальную индустрию в Корее. Создай новый тренд.

Он выгибает бровь.

– И как ты это видишь?

– Почему бы не познакомить их с музыкой, которую ты любишь? Кто твои любимые музыканты?

Он на мгновение задумывается.

– «Битлз». Боб Дилан. Эрик Клэптон. «Дорз».

– Тогда дай Корее «Дорз».

Его взгляд полон скепсиса.

– «Дорз»?

– Конечно. Джим Моррисон переводится на любой язык.

Он принимается наигрывать нечто, очень похожее на «Ползущий Король змей». Я сразу вспоминаю, что Нейтан всегда отказывался выходить из дома без своей гитары. Когда мы были детьми, он любил наигрывать те мелодии, которые слушал отец. То был стиль кантри или южный рок: Уилли Нелсон, Джонни Кэш, «Братья Оллман». Как же приятно быть снова окруженной музыкой.

– Не знаю, как можно писать-писать песни, а потом вдруг перестать, – говорю я. – Я бы все отдала за то, чтобы у меня был такой дар.

– А ты хоть раз пробовала? – задает он мне мой же вопрос.

Я смеюсь.

– К сожалению, да. И получился ужас.

– Но у тебя так здорово получается помогать. Ты многое добавляешь, знаешь, как редактировать. Думаю, ты унаследовала дар отца. Я впервые вижу, чтобы человек, не имеющий никакого специального образования, делал с музыкой то, что делаешь ты. Тебе надо быть продюсером.