Была в полку мастер по приборам Вера Соколова. Говорили, что в тылу осталось у нее двое детей. Муж на фронте без вести пропал или просто перестал ей писать – никто толком не знал. Так или иначе, но случались у Веры срывы в работе и просто в общении. Некоторые считали, что у нее несносный характер. А было той женщине просто очень одиноко, будто горе сжигало ее. Не с каждым поделишься, не перед каждым раскроешься. И вот мы стали замечать, что Дрягина подолгу ведет какие-то разговоры с Верой. О чем они говорили – никто не знал, но мы замечали, что Вера после таких встреч как-то оттаивала, делалась терпимее, сердечнее к нам.

Или, например, была у нас Нина Горелкина. Работала она оружейницей. В работе была ловкой и быстрой, но на собраниях о ней вечно говорили как о нарушителе дисциплины.

– Что ты натворила, Нинка? – спрашивала я у нее.

Она только пожимала плечами да задорно улыбалась. Просто Нина попадалась часто командирам на глаза за недозволенным занятием – стоит и точит лясы с каким-нибудь парнем. Иная тихоня, может быть, в сто раз больше натворит – и ничего. Все ей сходит с рук, потому что держится она всегда в сторонке и за ней никто не наблюдает. А бойкая, смешливая девчонка всегда на виду. Потому о таких легко рождаются различные легенды, где что-то достоверное густо перемешано со всякого рода небылицами и домыслами. И Дрягина не раз вставала на защиту Нины, говоря, что нельзя же ставить в вину человеку его общительность, жизнерадостный характер. Вообще, Ирина старалась судить о человеке прежде всего по его делам, по его отношению к коллективу. Забот у Ирины всегда было много. А ей хотелось еще и летать. Она считала своей обязанностью участвовать в выполнении боевых заданий.

– Не летать мне нельзя, – убеждала она командира полка. – Что же я за комиссар эскадрильи, если буду всем говорить: «Деритесь, летайте», а сама, как мышь, забьюсь в землянку.

– О том, что такое личный пример командира на фронте, я знаю не хуже тебя, – твердо отвечала ей Бершанская. – Но ты мне нужнее на земле, а не в воздухе.

«Война войной, – рассуждала Дрягина, – а человек остается человеком. Что-то надо и для души…» И она организовывала литературные диспуты, налаживала выпуск литературно-художественного рукописного журнала. На выдумки была комиссар неиссякаема. «Завтра после обеда, перед полетами, – объявляла она, – комсомольское собрание с повесткой: «Храни женственность!»

«При чем тут женственность, – скажет иной, – если сразу же после собрания экипажи полетят сбрасывать бомбы на фашистские объекты, а зенитки будут бесноваться, выпуская сотни и сотни снарядов в фанерную машину?» Но комиссар живет не одним днем, она верит, что все мы доживем до победы, и ей совсем не безразлично, какими мы вернемся из ада войны.

Прошло совсем немного времени, и однажды Ирина вместе с другими поднялась в небо.

Ее первая боевая ночь запомнилась звездной, теплой, безветренной. Монотонно гудел мотор, напоминая стук двигателя на самоходной барже, которую водил ее отец. Ира любила тогда ночами всматриваться в небо, выбирая себе счастливую звездочку. Вот и сейчас она нашла в небе самую яркую звезду и улыбнулась ей.

– Впереди линия фронта, – сообщила штурман.

Ирина и сама уже видела ее. Внизу возникали светящиеся трассы пулеметных очередей, вспыхивали зарницы орудийных выстрелов, рассыпались дрожащие гроздья сигнальных ракет. А вот красное зарево пожарищ. Горит деревня. За ней железная дорога, полустанок и цель – эшелоны, скопившиеся на железнодорожных путях.

Внезапно в кабину ослепительно ударяет луч прожектора. Дрягина круто сваливает машину на бок. Скользит. Выходит из опасного светового объятия. Убирает газ, чтобы притушить блески пламени, рвущегося из патрубков мотора. Планируя, берет боевой курс.

– Внимание! Бросаю! – Штурман наблюдает за взрывами, а Ирина делает разворот, беря курс на восток.

Однажды, возвращаясь домой, они со штурманом неожиданно обнаружили, что одна из бомб не отцепилась. Что делать? Штурман Докутович предложила снова зайти на цель.

– Опять в пасть? – с сомнением произнесла летчица.

– Другого выхода нет.

Дрягина развернула самолет и, преодолевая крен, повела его на переправу. Один заход, другой… Штурман дергает что есть силы за шарик бомбосбрасывателя, за трос… Все бесполезно! Бомба висит. По самолету снова ударили орудия, заскользили лучи прожекторов. Самолет кренит, маневрировать почти невозможно. Снаряды рвутся все ближе…

– Уходим! – крикнула штурман.

– Бомба будто приклеилась.

Ирина взяла курс на восток. Что же предпринять? Садиться с бомбой опасно, может оторваться при приземлении, и тогда… ладно, если сами взорвутся, но погубят и всех, кто на аэродроме будет. «Что же делать? Что же делать?» – один и тот же вопрос сверлил мозг. А аэродром между тем приближался.

– Дай красную ракету, – сказала она штурману, – посажу у самого края, подальше от КП.

– А вдруг там канавы, рытвины?

– Не думаю. Площадку готовили хорошо.

Земля приближалась. Наконец толчок – машина покатилась по неровной поверхности и остановилась. Из кабины выскочила штурман.

– Надо же… Висит, проклятая! – донеслось до летчицы. – Бомбодержатель заклинило. Осколком повредило.

– Уф-ф, – вырвалось у Дрягиной. – Счастливые, значит. Долго жить будем, Галка!

Летом пятидесятого я с трудом нашла Мери. Минуло шесть лет, как мы расстались. За это время я окончила институт, вышла замуж, ждала ребенка. А Мери Авидзба, единственная абхазская летчица, все эти годы была прикована к койке. С фронта она вернулась на своих ногах. Радостно отпраздновали ее возвращение родные, друзья, оплакали гибель на войне любимого брата, и Мери уже собралась возвратиться в Медицинскую академию, откуда ушла на войну. Но вдруг в одно утро она, попытавшись встать с постели, упала, пронзенная дикой болью. «Вот оно… догнала война!» – подумала Мери, сразу поняв, что дело ее плохо.

А началось все летом сорок четвертого, когда она с Машей Рукавицыной летала на уничтожение переправы. Задание было сложным. Любая переправа – это трудноуязвимая цель. А эта, через Днепр, плотно прикрывалась зенитными батареями, прожекторами, истребителями. Мы уже несколько ночей летали бомбить ее. Бомбили и «сотками», и более мелкими бомбами, и даже КС бросали, а он, тот мост, все стоял невредимым. Попадания были, но не совсем точные, и фашисты быстро устраняли повреждения.

Мери решила во что бы то ни стало разбить переправу. Для этого они заходили на цель три раза. Попали! Но и зенитки не дремали, подбили наш самолет.

Машина клюнула носом, зачихал мотор. Попутный ветер помог им спланировать до своей земли. Они упали на израненную, перекопанную землю. Самолет перевернулся. Кое-как выбрались из-под обломков. У Маши разбита челюсть, выбиты зубы, но руки, ноги могут двигаться. Значит, можно идти. Хоть бы до какой-нибудь дороги добраться, где люди. Помогут.