Но ведь ясно, как белый день: бороться с детьми-монстрами совсем иное, нежели бороться с монстрами взрослыми. Этим уже точно нет никакого дела до наших, да и собственных экзистенциальных затруднений, это люди малочувствительные, если, конечно, не брать в расчет слезную реакцию на забубенное радио «Шансон» с хитами про разбитое сердце шпаны одинокой. Не будем вдаваться в подробности, но факт остается фактом: тюрьма – это «университет наоборот», курсы повышения криминальной квалификации. Вы расстроитесь, но процент рецидива среди уже однажды сидевших очень высокий – без малого 50 %. Томимые бездельем, скукой, изведенные пустой жизнью, другой не научили, не показали, они идут, лениво совершая благоглупости, потом отчаянные глупости, за каковыми следует беда.

В возрасте, о котором ожесточенные толки, у человечков еще не сформирована этическая позиция, ведь такого папы, как я, нет ни у кого, это мои начинают день с апостольского «радуйся!», да еще дети Германа Стерлигова, но те, боюсь, – боясь, из-под палки.

С нормальными-то детьми хлопот выше головы, а уж с рецидивистами, адаптацией коих к нормальной жизни никто заниматься не хочет… С фанатами легкой наживы и компьютерных стрелялок, красивой жизни, не обеспеченной усилиями, тяжело везде, даже в вылизанной Германии. Там в чести дважды канцелярское понятие «социализировать», которое вовсе даже не суконное, если тебе небезразличны оступившиеся дети. Если вы хотя бы раз пробьете скорлупу своего ареала и, как я время от времени, высунетесь в окрестные дворы, вы увидите страшное. ЭТИХ социализировать будет трудно, да и кто возьмется, между тем они, эти самые ЭТИ, – НАШИ.

В студии звучали слова «система реабилитации», эту систему нужно выстроить, да на большой палец, с учетом всех особенностей подростковой психики. При слове «карать» все оживлялись.

Но с момента, когда я вошел в студию и когда спустя четыре горячих часа выходил, никто не произнес слово «любить».

Слово хорошее, только уже не из нашей жизни.

Комедия и драма сталкиваются в сюрреальных высотах, кругом, по выходе из подъезда, буффонада и бурлеск, хочется катарсиса, но это слишком высоко для нас, убогих (ну хорошо, не обижайтесь – для меня).

В силу особенностей психоэмоционального устройства мне хотя бы раз на дню требуется доказательство, что мы еще не спятили, что наши внутренние трещины не умертвили в нас человеческого, не превратили, по Цветаевой, нас в «читателей газет», лишенных стыда, доброжелательности, благоразумия. Вечно балансирующие на грани морального дефолта, мы отвыкли от историй, одну из которых я сейчас расскажу, и сами себе втемяшили, что таких историй не бывает. Но кто не верит, тем паче истерически, в такие истории, тот способен лишь отражать свет, но не излучать его, круглосуточно визжа о «тотальном распаде духовного вещества».

Башкуров Абдулла Азизбаевич погиб 5 мая 1944 года, и родные не знали, где и когда. На все запросы приходили ответы «не числится», «не значится», «не найден», ответы из архива Министерства обороны Советского Союза, а затем и РФ были типовыми, скуловоротными. Но затем грянула эра интернета, и откуда-то появились эстонские поисковики, совсем молодые ребята, которые прислали отсканированные страницы из книги невосполнимых потерь Красной Армии.

Тут надо вклеить, что в семье Башкуровых, как в очень многих российских семьях, репутация прибалтийцев была такая: они нас ненавидят, презирают, считают оккупантами. Хуже некуда репутация. И вдруг какие-то ребята пишут без конца, спрашивают, уточняют. Находят.

Сначала присылают снимок, сделанный из космоса, затем фото, сделанное на камеру.

Потом эти же ребята прислали подробное описание боя за высоту, которую советские солдаты удерживали безо всякой помощи несколько недель. Это было в 20 км от Нарвы, и читать без слез о том, как в пекле умирал родной человек, было невозможно. И эстонские ребята тоже плакали. Потом случилось так, что младшая Башкурова, Алсу, получила приглашение по работе в Эстонию, на что первой реакцией в семье было: ну его, они ж там нас ненавидят, ведь не поисковики же нас приглашают, а кто его знает, кто именно.

Но Алсу неукротимо любопытна, и она поехала в командировку. И по приезду очень робко спросила, как бы отыскать могилу около поселка Синимяэ. Все, все – и мужчины, и женщины – наперебой и максимально доброжелательно стали ей объяснять, что да как. Сообща выясняли самый удобный маршрут, ее вызвались сопровождать доблестные парни, а по дороге им встретился местный дорожный полицейский, казавшийся сверхсуровым, а на поверку оказавшийся теплейшим малым, с которым завязался разговор, и выяснилось, что его дедушка захоронен там же. Он тоже вызвался сопроводить, они купили ромашки, а уже потом, после всего, он сказал, что она большой молодец, что приехала к деду, человек без памяти – ноль, зеро, сказал, что эстонцы ухаживают даже за немецкими могилами: «Это – признак культуры».

Алсу Разакова не верила своим глазам: могила, названная как будто в укор сегодняшним временам всеобщей противофазы «братской» и мемориал, были ухожены, как дом родной у домовитого хозяина; я там был, я свидетельствую. Ведь до этого момента она своими глазами, как и я своими, читала и на каждом шагу слышала слово «оккупанты», а тут все завалено цветами и венками.

И вот так, в ослепительный солнечный день, на красивой и ухоженной эстонской земле, стояла красивая татарская женщина над красивой и ухоженной могилой своего многие жизни спустя найденного чужими, но людьми, дедушки и думала о разном. Владели ею три чувства: радость тихая, восхищение и глухая злость, рвавшаяся наружу. Она думала о людишках, придумавших слово «оккупанты», чтоб нас рассорить, и думала о них плохо. Она восхищалась эстонцами: человек, так трепетно относящийся к утратам, всегда достигнет и приобретет больше.

И думала о дедушке, которому повезло с землей, его приютившей; думала с благодарностью.

В Одессе в разгар майских праздников умер, последние три года прожив в обстоятельствах неизлечимой болезни и нестерпимой боли, хороший парень Дима Ф., и сердце мое опечалено.

Я познакомился с ним на съемках как раз три года тому назад, съемки длились четыре часа, я спрашивал – он отвечал, ответы его были сама политкорректность, потом я узнал, что во время съемок его одолевала такая боль, что он боялся грохнуться в обморок, а про политкорректность я написал вот почему. На какой-то из вопросов, не помню, как этот вопрос был сформулирован, Дима ответил, что из всех чувств самым внятным и самым эффективным он считает чувство боли. Я еще подумал тогда, что надо же, что за гиль, ну кто так говорит, дурацких книг, небось, начитался, но подумал я на лету, потому что интервью было в разгаре, и я стал как раз про книги его спрашивать, мы даже смеялись, поспорив про такую хренологию, как френология (когда он смеялся, боль, как пишут, отступала).

Потом я вернулся в Москву, дописывал книгу, издательство просило «что-нибудь красивое и мистическое», я посмотрел иствудовское «Потустороннее», принес, впечатленный, жертву Бахусу и написал про пресловутый и сакраментальный «свет в конце тоннеля». И, исполненный довольства, тут же статейку тиснул. Он в тот же день отозвался, написал мне, что «свет этот – чушь, ни тоннеля, ни света нет, есть темень и есть боль»; тут и открылось, что он непоправимо болен и когда тихо, когда громко, но чаще громко, угасает.