Но я замужем, и между Джоном и мной остается столько всего несказанного и существует много всего такого, в чем я боюсь себе сознаться.

В воскресенье нас с Люси наконец-то выписывают из больницы, и мы вместе с Джоном идем на траурную церемонию в память ветеранов — жертв урагана. С нами идут его сестра Элизабет и ее друг Сэм.

Чем ближе мы подходим к парку, где будет проходить траурный митинг, тем Джон становится тише — я крепко сжимаю его руку, стараясь придать ему сил. Как ужасно несправедливо, что это случилось с людьми, которые прошли войну, вернулись домой и заслужили право жить в почете до конца своих дней. Вместо этого после одной трагедии на их долю выпала другая.

Сколько может выдержать человек, пока не сломается?

Приближаясь к толпе возле входа в Бэйфронт-парк, мы не разговариваем. Военные выстроились в ряд, но Джон не выказывает желания присоединиться к ним. Напротив, он еще крепче стискивает мою руку, точно боится, что я отниму ее, точно он не из их числа.

Сэм и Элизабет уважительно стоят поодаль, чуть дальше от Джона, и, обернувшись, я замечаю, что они держатся за руки.

В воздухе кружат военные аэропланы — они сбрасывают сотни роз. Звучат речи, молитвы, и все выглядит ужасно официально. С каждой минутой Джон нервничает все сильнее — теребит одежду, переминается с ноги на ногу, как будто каждая клеточка его тела хочет сбежать и он с трудом сдерживает себя, точно еще секунда — и он помчится отсюда со всех ног.

Когда все заканчивается, он молча поворачивается и быстро, не обращая внимания на сестру и Сэма, идет к выходу из парка. Я с Люси на руках следую за ним.

Дойдя до улицы, он останавливается — его челюсти крепко сжаты.

— Не надо было звать вас сюда. Я думал, что выдержу, что это правильно, но этот спектакль… — Он смачно ругается. — Их нужно было эвакуировать раньше. Почему этого не сделали? Им не оставили ни малейшего шанса. Какой смысл чествовать после смерти, когда бросили подыхать? Видели бы вы условия в этих лагерях, как мы там жили. Это все сплошной фарс, одна показуха. — Он кривится и тянет ворот рубашки. — Тут нечем дышать. У меня стоят перед глазами лица парней, я представляю, что они чувствовали в последние мгновения, надеялись и ждали помощи, и их снова обманули.

Я перекладываю Люси в другую руку, подхожу ближе и обнимаю Джона.

Он поначалу цепенеет, потом расслабляется, и напряжение немного его отпускает. Мы долго стоим так, обдуваемые ветром, а мимо нас проходят люди отдать долг памяти погибшим.

Потом Люси начинает возиться, и я опускаю руку.

Джон глубоко вздыхает, потом еще раз — у него порозовели щеки. Он смотрит на меня с высоты своего роста — глаза светятся теплотой, и мне снова кажется, что это те же чувства, которые живут во мне: смятение, страх, желание.

Слишком быстро. Я замужняя женщина. У меня есть Люси, и весь мир перевернулся вверх тормашками, и, что самое важное, я уже обожглась с одним мужчиной. Еще одного разочарования я не вынесу.

Я делаю шаг назад, прижимая дочь к груди.

— Не надо было мне… — морщится Джон.

— Нет, это мне не надо было…

Я делаю глубокий вдох. Глупо стыдиться этого мужчины, учитывая, сколько мы вместе пережили за последнюю неделю, но мне стыдно. А вдруг он думает, что, уйдя от Тома, я ищу себе новую опору? Кому охота связываться с чужой женой? С чужим ребенком?

Я проглатываю комок в горле.

— Что вы собираетесь делать дальше?

— Не знаю. Поговаривают, что оставшихся ветеранов с архипелага переведут сюда и определят в Гражданский корпус охраны окружающей среды, в один из здешних лагерей.

У меня пересыхает во рту, по спине бежит холодок, потом меня кидает в жар. Ну конечно, я знала, что он здесь временно.

— И вы отправитесь с ними?

— Я не… нет, я не хочу в Гражданский корпус. Хватит с меня подачек правительства. И военного ведомства. Я сыт ими по горло, — он немного молчит. — А вы что будете делать?

Я неуверенно улыбаюсь.

— От тети Элис осталась страховка. Об этом я узнала от Мэтью, который работал в гостинице. Еще есть земля при гостинице. Она тоже принадлежала тете. Мэтью хочет, чтобы я отстроила гостиницу заново. Гостиница была смыслом ее жизни. Это был бы хороший способ почтить ее память, но, с другой стороны, я ничего не смыслю в гостиничном бизнесе. Возможно, разумнее взять деньги и начать жизнь с чистого листа где-нибудь в другом месте.

— Вы себя недооцениваете. Вы умеете общаться с людьми, располагать их к себе. Это было видно, когда вы работали в закусочной, людям всегда было с вами комфортно. У вас все получится.

— Спасибо, — я краснею.

— Вы переживаете о том, что муж разыщет вас? — спрашивает он. — Это вас беспокоит?

— Он по-прежнему считается пропавшим, — отвечаю я. — Я разговаривала с Руби, после Дня труда его никто не видел в Ки-Уэст. Возможно, он жив и здоров, а может быть, погиб. Все, что мне остается, — это надеяться, что он никогда не объявится. А если не в лагерь, то куда вы направитесь? — спрашиваю я Джона.

— Домой. В Нью-Йорк.

— Вы нужны своей семье.

— Я отсутствовал слишком долго. Увидев Элизабет, я понял это. Отец и брат, уйдя из жизни, оставили полный бардак — нечестно, что ей приходится разгребать его одной.

— Вы останетесь там навсегда?

— Не знаю, — отвечает он.

Я прерывисто вздыхаю, того и гляди из глаз польются слезы.

— Ну, тогда нам пора прощаться.

Он кивает — челюсти сжаты, взгляд устремлен куда-то поверх моего плеча.

— Вы сегодня переночуете в гостинице?

— Да. Завтра я съезжу к Мэтью, который остановился здесь у сестры, и поговорю насчет восстановления гостиницы.

— Вам чем-нибудь помочь?

— Нет, вы и так много для нас сделали. Теперь мы будем заботиться о себе сами. С вами все будет в порядке?

— Да, — отвечает он. — Спасибо. Эта минувшая неделя была…

Его голос пресекается.

Я не могу плакать.

Я протягиваю ему руку.

— Я не могу выразить словами, как много вы сделали для нас. Вы были к нам очень добры.

Он не берет меня за руку — вместо этого он наклоняется и целует меня в щеку.

Я замираю.

Но окончательно разрешает мои сомнения то, что он говорит дальше:

— Однажды вы спросили меня, зачем я так часто приезжал в Ки-Уэст. Я приезжал в кафе. Чтобы увидеть вас.

А затем делает последнее признание:

— И я не люблю лаймовый пирог.

Он наклоняется, целует Люси в макушку, ласково проводит рукой по ее светлым волосам, а затем переводит взгляд на меня, и в его глазах стоят слезы.