Снаружи же таверны высыпавшие оттуда при звуках разразившейся какофонии встревоженные посетители мокли сейчас, стараясь держаться поближе к кровле, и молча взирали на бесколесный фургон, с крыши которого с разных сторон по одному падали люди, поднимались, находили невидящим взглядом дверь таверны и ковыляли внутрь. Дверца фургона со скрипом открылась, оттуда сперва хлынула пенная струя, а потом начали выкарабкиваться пассажиры с татуированным гигантом во главе.

Ни у одного из посетителей таверны не нашлось слов.

В комнате на самом верху башни ее хозяин, очень высокий, с синей кожей и массивными выступающими клыками, что обрамляли его костлявое лицо, изгибаясь, словно бараньи рога, медленно отвернулся от окна и, не обращая внимания на дюжину уставившихся на него слуг, в которых не было совсем уже ничего человеческого, вздохнул и сказал:

– Ну вот, опять.

Слуги, у которых в рептильных глазах зажглось понимание, нестройным хором затянули песнь, завывающий гимн поплыл через башню вниз по винтовой лестнице, минуя этаж за этажом, пока не достиг выдолбленного в скале основания, а в нем – гробницы. Неподвижно лежащие там на каменных плитах три женщины одна за другой открыли глаза. После чего окутывавшая гробницу тьма отступила.

Из широких, накрашенных ртов женщин послышалось щелканье, словно бы за их пухлыми губами стучали коготки. Вероятно, разговор у них шел о голоде. О жажде. О жутком нетерпении.

Потом женщины завизжали.

Высоко над ними, в самой верхней палате башни, ее хозяин поморщился, услышав этот визг, что делался все громче, пока не переборол вой утихающей бури и не отшвырнул его вниз, в волны, где тот и утонул со стыда.

Остряк сидел за столом в таверне прибрежного городка под названием «Горестный Предел» вместе с остальными – жалкими, словно покойники, и однако исполненными неуверенного облегчения. Под ногами – твердая почва, над головой – прочная крыша. А посередине стола – кувшин подогретого вина со специями.

За столиком поменьше рядом с ними устроились Наперсточек – которая присутствовала здесь лишь физически, все остальное у нее было отбито до бесчувствия, – и братья Валуны, беседовавшие сейчас между собой.

– Кажись, у бури голос изменился. Ты слышишь, Юла?

– Слышу, и тебя, Амба, я тоже слышу. Тем ухом бурю слышу, а этим тебя, в середке все сходится, и у меня уже башка трещит. Вот если б ты заткнулся, это ухо освободится, тогда звук из того пойдет насквозь и прямо в стену, вот пусть она его и слушает, потому что я не желаю!

– Ты не желаешь… эй, куда это они все?

– В погреб. Ты, Амба, когда-нибудь такую прочную дверь в погребах видал? Почти такая же, какими мы ямы накрывали, куда колдунов сталкивали, – чтоб никто уже не открыл.

– Это ты их всех распугал, Юла. Зато смотри – теперь мы можем пить, сколько захочется, и ни за что не платить.

– Это пока они обратно не вылезут. А там-то ты и заплатишь за все.

– Ничего я не буду платить. Это командировочные расходы.

– Ты так думаешь?

– Надеюсь. Как Мастер Квелл проснется, у него спросим.

– Он не спит.

– Выглядит так, будто спит.

– Все так выглядят, кроме нас.

– Интересно, чего они все в погреб полезли. Может, у них там вечеринка какая?

– У этой бури голос, что у рассерженных женщин.

– Как у матушки, только их там много.

– Это плохо.

– В десять раз хуже. Что ты поломал?

– Ничего я не ломал. Это ты поломал.

– Кто-то что-то поломал, и все эти мамашки ему сейчас зададут. Как-то так звучит.

– Ага, как-то так.

– И быстро приближается.

– Лучше скорей чини, что ты там поломал.

– Ничего подобного. Я просто скажу, что это ты.

– А я скажу, что я первый… то есть ты первый. Скажу, что ты первый поломал.

– Ничего я не…

Тут визг бури сделался настолько громким, что разговаривать стало невозможно, и полуоглохшему Остряку показалось, что он действительно различает голоса. Жуткие, нечеловеческие, исполненные ярости и голода. А он-то думал, что шторм стихает; более того, он был в этом уверен. А потом все бросились в погреб…

Остряк поднял голову.

Одновременно с Маппо.

Их глаза встретились. И, да, обоим стало ясно. Это не шторм.

Подойдите поближе, и поговорим о мелких гаденышах. Не надо морщиться, всем нам прекрасно знакомы эти злобные демоны в мирном обличье – столько невинности в круглых глазах, столько мрака в потаенных мыслях! Существует ли зло? И что это – некая сила, смертельный дух, что завладевает неосторожными? Особая сущность, которая подлежит обвинению и наказанию, отдельная от того, кем воспользовалась? Порхает ли оно от души к душе, сплетая свои дьявольские схемы там, куда не проникает свет, вывязывая узлы из робких опасений и отвратительных возможностей, неподдельного ужаса и жестокого эгоизма?

Или же это пугающее слово – всего лишь элегантный и, о, столь удобный термин, охватывающий любые свойства характера, очевидно лишенные морального контекста. Широкое обобщение, включающее в себя все извращенное и запредельно жестокое. Слово, чтобы определить особый блеск в глазах, вуайеристическое наслаждение тем, как причиняешь боль, ужас, страдания и невыносимое горе.