Мистер Эшли заметил, как я ухожу, и побежал за мной.

Его тон показался мне не слишком любезным.

Шагая рядом, мы удалялись от гостей.

Итак, он меня видел. А мне-то казалось, что он занят только вальсом. Я созналась, что рисовала танцующих, и рассказала о том, как редактор, мистер Маршалл Кинг раскритиковал моих человеческих персонажей.

Мои щеки залил румянец, и я подставила лицо порыву ветра.

Он подождал пару секунд, потом пробормотал: «Гробовое молчание…»

Пришла пора возвращаться — родители уже наверняка беспокоились.

Я изобразила улыбку. Я еще в жизни никого так не слушала, как его сейчас. До звона в ушах.

Мистер Эшли завернулся в воображаемый плащ и продекламировал с дурашливой свирепостью:

Он рассмеялся.

Мы снова оказались среди гостей; пришло время расставаться.

Сердце колотилось у меня в груди. Что же ему подарить? Цветок со шляпки? Носовой платок? Я открыла ридикюль и увидела визитные карточки. Недолго думая, я взяла ту, на которой вальсировал он сам. Вложив карточку ему в руку, я сразу ушла, не дожидаясь ответа; но в душе пожелала: «Храни вас Бог, мистер Эшли!»

Лето промелькнуло одним золотым росчерком. Прогулки пешком по лесам и лугам, поездки на тележке, запряженной Нефертити. Я всегда носила с собой папку, и местные дети, едва завидев меня, подбегали, играли с Кипером и требовали рисунки. Все малыши уже успели купить «Мастера Питера», все страшно этим гордились и рассказывали, с каким нетерпением ждут «Мадемуазель Дезире». Мама сопровождала меня редко: она находила прогулки на природе крайне утомительными. Тогда-то мне и пришла в голову мысль присоединиться к папе с преподобным Брауном, которые рыбачили после обеда. Мое появление их скорее удивило, чем обрадовало. Какое-то время я просто наблюдала, а потом принялась за эскизы. Я задала папе несколько технических вопросов по рыбной ловле. Как только речь заходила об удочках, папа превращался в болтуна. Внезапно я осмелела и попросила у него удочку, чтобы якобы «лучше понять движение». Первые несколько замахов вышли не совсем удачными, но затем папа пробормотал: «Да-да, правильно». Я вспомнила берега Тумела в Питлохри, как я прыгала с камешка на камешек и жалела, что мама запретила мне брать в руки удочку.

Собственный тон показался мне каким-то чужим и по-детски капризным, и я подумала, что папа меня отругает. Но он, наоборот, показал место с лучшим, по его мнению, клевом в это время суток, где я могла бы практиковаться в забрасывании удочки с берега. Он вложил удилище мне в руку, показывая, как надо забросить; и я снова услышала, как он бормочет: «Именно так, да-да». Со второй попытки мне повезло. Там, где блесна упала в воду, я увидела серебристую тень — и леска натянулась. Она только слегка дернулась, но папа закричал так, что я подпрыгнула на месте.

Но руки мои были заняты: я крепко держала свое удилище. Самостоятельно вытянув рыбу из воды, я торжествующе потрясала ею, трепещущей и скользкой, воздевая ее в руках к небу. Преподобный Браун, наблюдавший за схваткой, испустил не подобающее его сану «Гип-гип!».

Папа отправился к экипажу за второй удочкой, а эту, свою любимую, отдал мне. Когда солнце стало клониться к закату и в воздухе разлилась прохлада, папа вспомнил, что я хрупкое создание, и велел мне возвращаться домой.

Какое-то время мы молча наблюдали за последними отблесками солнца в речной воде.

Мое сердце замерло. Зачем, зачем он портит такой момент?

Получи я другое воспитание, я бросилась бы ему на шею с криком: «Папочка!» Но я ничего не сказала и ничего не сделала, а просто пошла к тележке, запряженной осликом. «Н-но, Нефертити!»