Когда Розового снова ввели в кабинет, Бескудин отпустил Устинова, передав ему палку с запиской, и велел срочно ознакомиться с ней, потом озабоченно сказал:

— Так вот, Харламов, навел я тут одну справку. Но вопрос пока что не прояснился ни со стенкой той, ни с Фирсовым. Не прояснился, говорю. Так что, думай. Между прочим,— он усмехнулся,— в том же коридоре теперь и Лузгин будет думать. И смотри, чтобы он раньше тебя не надумал. Важный ты тогда козырь потеряешь.

Он с удовлетворением отметил про себя, как насторожился Розовый.

В этот момент дверь кабинета открылась, в нее заглянул Устинов.

— Федор Михайлович,— сказал он,— можно вас на минутку?

Бескудин с сомнением посмотрел на Розового, потом убрал со стола папки в ящик стола, щелкнул ключом и, поднимаясь, сказал:

— Сейчас я вернусь. Посиди тут.

Ом торопливо вышел из кабинета.

Скоро Бескудин вернулся. Розовый сидел все в той же угрюмой позе, держа на коленях шапку.

— Ну, так как, Харламов, ничего ты мне не скажешь нового?

— Нечего мне говорить.

— Добре. Подождем.

И Бескудин вызвал по телефону конвой.

Когда Розового увели, в кабинет снова зашел Устинов.

— Что это вы задумали, Федор Михайлович? — поинтересовался он.

Бескудин, пряча в карман свою записную книжечку, весело ответил:

— Скоро узнаешь. А пока давай предупреди коридорного надзирателя в тюрьме: когда Харламов попросится в уборную, чтоб ее потом сразу же осмотрели и вот такую бумаженцию бы нашли.— Он указал на стопку листков для заметок у себя на столе и со вздохом добавил: — Приходится хитрить с ним, дураком.

К концу дня Бескудину доставили смятый листок бумаги, по которому ползли корявые карандашные строки:

«Про стенку и Харю ничего не знаю. Молчу до гроба. Не закладывай меня». На обороте было написано: «Передать Гусиной Лапе».

Дважды перечитав записку, Бескудин сказал Устинову:

— Видишь, он все знает. Но боится сказать. Боится не нас, а Лузгина. Вот в чем дело. Но до гроба он, конечно, молчать не будет. Раньше заговорит.— Он усмехнулся, потом сразу посерьезнел.— А сейчас давай все материалы на Лузгина. В понедельник допрашивать его будем. Это тебе, милый, не Харламов. Тот щенок перед ним.

Рано утром в понедельник Бескудин шел на работу. С хмурого неба сыпалась белая крупа, и ветер волнами гнал ее по обледенелым тротуарам. Редкие в этот час прохожие зябко кутались и невольно прибавляли шаг.

Только Бескудин шел не торопясь, сосредоточенно глядя перед собой. Предстоящий допрос Лузгина не выходил у него из головы.

Поздно ночью закончил он читать материалы об этом человеке, и, кажется, вся его -путаная, грязная и опасная жизнь прошла перед ним. Где ее истоки, где вехи, обозначавшие очередной крутой поворот вниз, каждый раз только вниз? Сейчас ему тридцать восемь лет. Прожито полжизни... И ни одного светлого проблеска, ни одного доброго поступка или чувства не промелькнуло, кажется, за это время. Хотя...

Бескудин строил один план допроса за другим и тут же отвергал их. Сначала надо решить, чего ему следует добиться от Лузгина на этом первом допросе. Раскаяния? Ну, на это рассчитывать не приходится. Признания? Это уже реальнее. Но признания в чем? Почти год назад Лузгин совершил побег. Как он прожил этот год, вот что надо выяснить. Тут Бескудину уже известно многое, хотя и далеко не все, конечно. Кое в чем Лузгин, возможно, и признается, в мелочи какой-нибудь, кое-что постарается исказить, обернуть себе на пользу, ну, а о главном он будет молчать. В предстоящем поединке ему будет куда легче, чем Бескудину. О самом главном он может молчать, и он будет молчать, черт бы его побрал!..

Однако, чем в действительности кончится этот допрос, не мог предположить даже Бескудин.

...Гусиная Лапа тяжело переступил порог кабинета, огляделся и вразвалку, чуть сутулясь, заложив руки за спину, подошел к столу.

Бескудин поймал себя на том, что сейчас вид этих как бы заломленных за спину рук доставил ему удовлетворение.

— Садитесь, Лузгин,— спокойно сказал он.— Думаю, в прятки друг с другом играть не будем?

— С вами сыграешь,— усмехнулся Гусиная Лапа.— Если бы еще куда, а то в МУР угодил.

— Так. Первый вопрос для вас, значит, ясен. Теперь второй. Санкция на ваш арест от прокурора получена, побег есть побег. Это вам, надеюсь, ясно?

— Само собой, ясно. Я, гражданин начальник, от побега не отпираюсь.

— Этого не хватало. Теперь третье. О совершенных за этот год преступлениях говорить будете?

— Так ведь какие же это преступления, гражданин начальник. Мелочь одна. Ну, пьяного раздели, велосипед чей-то увели...

— Тоже вспомнить придется.

— Так ведь Розовый-то, кажись, у вас? Он и вспомнит, если потребуется. Память молодая.

Гусиная Лапа отвечал охотно, непринужденно, чуть насмешливо и, по-видимому, не испытывал особого страха.

— Ну что ж,— неторопливо произнес Бескудин.— Не будем спешить. Пойдем сначала. Итак, побег. Как добирались до Москвы, на чем?

— Поездом, конечно. С пересадочками.— Гусиная Лапа вызывающе усмехнулся.— Точно уж и не помню.

— А начали с какого поезда, где сели, тоже не помните?

— Не. Не помню. И попутчиков своих, гражданин начальник, запамятовал. Да и они меня не припомнят.— Он хитро прищурился, чуть ли не подмигнул Бескудину.— Я ведь тогда на черта был похож. Прямо как с того света явился.

«Нахал редкий,— отметил про себя Бескудин.— И не дурак, надо сказать».

— Может, кто и узнает. Вернемся еще к этому,— спокойно ответил он.— А пока дальше пойдем. Приехали вы, значит. К матери заходили, брата видели?

Гусиная Лапа впервые нахмурился.

— Нету у меня матери,— отрезал он.— И брата тоже нету. Вот так.

— Значит, и про это говорить не хотите? Что-то плохо у нас разговор складывается, Лузгин,— покачал головой Бескудин.— Ну, попробуем еще одного дела коснуться. Попытку совершить кражу признаете, с помощью пролома стены?

— Может, и признаю,—снова усмехнулся Гусиная Лапа.— Если сперва мне ту стенку покажете, конечно.

Допрос продолжался. Но Гусиная Лапа упорно, то хитря, то с грубой прямотой, отказывался отвечать, когда речь заходила о трех главных пунктах: Генка Фирсов, таинственная стена и дорога домой после побега.

Самым туманным для Бескудина и потому больше всего его беспокоившим был третий пункт. Здесь к Лузгину «примеривалось» убийство солдата-отпускника, оно произошло как раз в том месте и в то время, где и когда Лузгин совершил свой побег... Причем в поезде, которого ждал убитый солдат и в который убийца вполне мог сесть, потом была совершена кража чемоданов. Все это очень «подходило» к Лузгину, который и раньше совершал убийства и кражи. Но сейчас узнать Лузгина, конечно, никто из пассажиров не сможет, это Бескудину было ясно. Подозрения же его еще больше укрепились после неосторожной фразы Лузгина о том, что его все равно не узнают.