— Сейчас неплохо, — ответил генерал. — А поначалу были сущие крохи.

— Значит, деньжат у тебя на счетах достаточно, — упрямо гнул свою линию полковник. — Так скажи, какого черта ты до сих пор не свалил за большую соленую лужу?

— Идиот! — радостно воскликнул Самойленко. — Дебил! — Он даже хлопнул себя по ляжке. — Да через два года я…

— Накопишь достаточно? — предположил Сергеич. — И сколько же тебе надо?

— Клинический случай! — заявил триумфатор. — Через два года я стану начальником ГРУ! Знали бы вы, какие люди…

— Мы знаем, — тихо сказал Кандауров.

— Что?

— Все! — отозвался я. — Тоже мне, секрет.

— Да? — удивился генерал. — Ну, тогда, ребята, я вас больше не задерживаю. До встречи в другой жизни! — Он вскинул оба пистолета.

Мы с Сергеичем, сами того не желая, встали бок о бок и вполоборота, почти полностью повторив знаменитую работу скульптора Мухиной, ту самую, которая высится на проспекте Мира возле ВДНХ. Я, меньший по габаритам, изображал колхозницу, правда, без серпа.

— Огонь! — вдруг скомандовал Кандауров и захохотал как злодей из оперетты.

Щелк-щелк-щелк, пауза, опять щелк-щелк.

— Не получается, — с неподдельным участием отметил я. — А знаешь, дурачок, почему?

Холеное личико генерала вдруг перекосилось. Он бросил стволы и полез в карман. Наверное, ему показалось, что это происходит очень быстро.

— Замри! — В руке у меня как бы сам по себе оказался пистолет. — И не дергайся! В тех пушках патроны неправильные, а в этой — самые настоящие. — Я протянул пистолет Сергеичу. — Подержи, пожалуйста.

— Щас! — Старый симулянт, чертов актер из погорелого театра, пулей, как юный кенгуру, рванул с места длинным прыжком.

Он подскочил к окаменевшему товарищу генералу и для начала засадил ему кулачищем в пузо. Охлопал его, извлек из кармана миниатюрный — срамота какая! — пистолетик и отбросил в сторону. Урча от наслаждения, Сергеич ухватил его левой рукой за душу, вздернул вверх, без особого усилия приподнял, а правой ладонью начал лупить по морде.

Лапка у моего куратора, доложу вам, толщиной почти с бессмертное произведение основоположника марксизма под названием «Капитал», а весом, пожалуй, побольше будет. Так что голова у того клоуна болталась под ударами как у тряпичной куклы.

А что в это время делал я? Прыгал вокруг, ныл и унижался.

— Ну, дай же хоть разочек! Будь ты человеком!

Знали бы вы, как долго я об этом мечтал. Не сложилось. Сергеич опустил генерала на пол, крутанул, слегка подтолкнул и придал ускорение хорошим пинком под зад. Если бы наши футболисты научились так попадать по мячу, они точно разгромили бы бразильцев в финале чемпионата мира. Только вот слабо им.

А у Кандаурова все прошло в лучшем виде. Самойленко взмыл в воздух, да так стремительно, что едва не выскочил из порток, пролетел метра полтора и вписался в стенку. Он немного постоял, прилипнув к ней, рухнул на спину и затих.

— Ах ты, старая сволочь! — заорал я. — Совесть у тебя есть?

— Тихо! — Мой куратор поднял указательный палец толщиной с хороший огурец. — Мне кажется, Стас, ты забываешься.

— Да? — со слезой в голосе отозвался я. — Кто бы говорил! — Я вытащил портсигар, угостился сигареткой и передал ему.

— А что, я действительно такой старый и дряхлый? — озабоченно спросил он.

— Ну, не знаю. — Я глянул на полковника и пожал плечами. — По виду вроде нормально. Сердце, говорили…

— А ты сразу и поверил. — Мой куратор усмехнулся, достал платок и вытер лоб.

Пот — побочное явление той дряни, которую он принимал, чтобы выглядеть бледным и жалким.

Генерал, лежащий на полу, слегка пошевелился и застонал.

— А тебе, сука, слова не давали. — Я подскочил к нему и приложился ногой по ребрам.

Слегка, чисто для порядка.

— Докуривай. — Сергеич посмотрел на часы.

— Что, уже пора? — Я тут же загасил сигарету.

— Самое время, — подтвердил он. — А теперь стой смирно и держи руки на виду.

Чуть слышно щелкнули замки, и в тот же момент в квартиру стремительно просочились молодые люди в строгих темных костюмах. Высокие, явно хорошо физически подкованные. С «Кипарисами», которые в их ладонях смотрелись просто как детские игрушки. Они заняли позиции возле нас и замерли.

— Товарищи офицеры! — скомандовал вдруг мой куратор и принял стойку «смирно».

Я тоже вытянулся.

Даже генерал, мать его, и тот лег как-то построже, сдвинул ножки и прижал к ним руки. Видно, он до сих пор еще считал себя одним из нас.

Тут в комнату вошел Первый. Только так и никак иначе среди своих именуется начальник ГРУ. Не «товарищ генерал», их у нас как семечек в арбузе, и не «начальник».

Он вошел, немного постоял, оглядел физиономию Самойленко, валяющегося на полу, и спросил:

— Что это с ним?

А там было на что посмотреть. Как будто хулиганы оторвали башку у этого красавца, поиграли ею в футбол, прокрутили в бетономешалке и небрежно пришили обратно.

— Виноват, — срывающимся голосом произнес Сергеич. — Я не сдержался и дал ему пощечину. — Он потупился и опустил голову. — Готов понести наказание за несдержанность.

— Вот, значит, как, — проговорил Первый. — Уберите это. — Он указал на тушку. — И все ждите внизу.

Крепкие ребята подняли Самойленко, мигом окольцевали его и поволокли к выходу.

Мы остались втроем.

Первый подошел к Кандаурову и протянул ему руку.

— Здравствуй.

— Здравия желаю, — отозвался Сергеич и пожал начальственную длань очень осторожно, чтобы ненароком не сплющить.

— А ведь когда-то мы были на «ты» — грустно сказал Первый. — Как время-то летит.

— Подаю пример молодежи, — бодро гаркнул мой куратор. — Чтобы, значит, понимали.

— Молодежь, говоришь. — Первый опустился в кресло, в котором не так давно восседал Самойленко. — Твой кадр?

— Мой! — с неприкрытой гордостью подтвердил Кандауров. — Лучший!

У меня аж в глазах защипало. Ласковое слово, даже не вполне заслуженное, согревает сердце.

— Мы встречались раньше?

— В прошлом году, — голосом правофлангового роты почетного караула доложил я. — Вы мне вручали орден. — Я скромно умолчал о паре обычных выговоров и одном строгом от его же имени.

— Докладывайте! — распорядился он. — Кратко. Подробный рапорт представить через два… — Тут Сергеич тихонько крякнул. — Ладно, через три часа, в единственном экземпляре, от руки.

— Есть! — я принял положение «вольно», начал излагать суть дела и уложился в десять минут.