– Молчишь, голубь Чесменский, или как там тебя еще называют? – бросила обнаженная итальянка игривым тоном и, прислонясь к дверному косяку, скрестила босые ноги.

– Ну, держись, Маша моя милая, – и Алехан сделал несколько быстрых шагов в сторону дамы своего сердца. Он почти успел обхватить её за талию, но поскользнулся и всем весом грузного тела рухнул на каменный пол, едва не свалив итальянку с ног.

– Сколько раз я тебя предупреждала, что твоё шутовское поведение до добра не доведет, – со смехом сказала женщина, употребив крепкое тосканское выражение.

– Успокойся, дорогая, и не тараторь, всё равно я тебя ни хрена не пойму. Ты так галдишь, что слуги того и гляди завалятся сюда гурьбой. Слава богу, что я не велел себя будить до особого повеления, и что твоего тарабарского итальянского они не разумеют. Поднимай меня скорее, иначе не избежать нам конфузу!

– А теперь всё, что ты мне сейчас сказал по-немецки, изволь повторить по-итальянски. Только потом будем подниматься! – произнесла нагая красавица, но теперь уже нравоучительным тоном, стоя над телом графа, широко расставив ноги, как гладиатор над поверженным врагом.

– Хороших учителей имел я в Италии, да видно, худо понял, – произнес растерянно Алехан по-итальянски и замолк, по-детски часто моргая глазами.

Усилием воли он постарался подняться, но тщетно, лишь вспотел не в меру. Наконец, ослабел вовсе.

– Вели, дорогая моя, ко мне сержанта Изотова звать, он поможет мне подняться. Тебе со мной не совладать, только напрасно промучаемся. Боюсь, припадок опять взялся мое тело разрушать, всю силу отнял.

– Может, зря ты, Алексей, чуть ли не каждый день в баню ездишь? Жара и без того гляди, как смаривает тебя.

Итальянка, встревожившись не на шутку, взяла с полу платок и, опустившись подле графа на колени, подняла его голову и стерла пот со лба. Он недовольно дернул головой.

– Я же тебе сказывал, и не единожды, что баню принимаю через день. Иначе, ежели нарушу свой порядок, неделю цельную могу быть здоровым, а потом меня две, а то и три недели припадки бьют. Особливо же во внутренностях моих множество абструкциев чувствую, хоть и все средства лекарственные аккуратно применяю. Так что зови Изотова, да поживее.

Женщина поднялась с колен.

– Почему у тебя до сих пор комнатных слуг нет, только и слышу: Иван да Иван!

– Знаешь же, что не люблю я ливрейных слуг, слышать не желаю их раболепные и угодливые слова, так что давай Ивана поскорее кличь!

– Иван! – итальянка послушно позвала сержанта своим звонким певучим голосом, шире открыв дверь. – Иван! – повторила она уже чуть громче, и только потом, словно спохватившись, позвонила в колокольчик.

Едва заслышав шаркающие шаги Изотова, итальянка поспешно скользнула в постель, быстро накрывшись шелковой простыней. Стареющий сержант с широченными плечами и непропорционально короткими, но кряжистыми ногами с осторожностью и ловко, будто не впервой, обхватил графа и бережно перенес его на кровать.

– Ты бы, ваше сиятельство, рубаху надел, что ли, а то и фуфайку аглицкую с рукавами. Гляди, не ровен час, спину застудишь. Ишь, на полу каменном лежать-то вздумал! Он у тебя быстро из тела все тепло отберет. Не гляди, что жара, и пенять потом не на что будет, – Изотов взял со стула сорочку из тонкого голландского полотна и подал лежащему в кровати Орлову, а также принес новые ночные панталоны.

– Халат лучше подай, – ослабевшим голосом попросил тот, – да не стеганый, потеть в нем что ли прикажешь, а короткий подай, шелковый! Ладно, ступай теперь, да вели, чтобы воды принесли умыться.

Сержант спешно удалился, выполняя команду, но боковым зрением уловил, как за темно-зеленым штофным занавесом, утопая в теплой мягкости пухового матраса, шурша атласом, шевельнулось женское тело.

– Как он тебя такого огромного только дотащил? – подала голос итальянка, едва затворилась дверь. – Ему по виду, наверное, уже давно за пятьдесят! – Мария сдернула с себя простыню и облегченно вздохнула.

– Изотов мужик крепкий, не оплошает! Будь у меня таких, как он, душ пять-шесть, я б себя счастливым почитал. Вот вернусь домой в Россию, поселю его у себя и пенсию ему назначу достойную!

– За что же ты, голубь, ему так покровительствуешь?

– Есть за что, уж ты поверь. Вот ты, Маша, женщина красивая, да и имя тебе дано какое – Мария Морелли, ежели даже точнее сказать, Мария Магдалена Морелли – во как! Ты прославилась своим поэтическим талантом, и тебя стали именовать Кориллой Олимпийской. Однако, все зовут тебя просто Кориллой, а во всей Европе никто, наверное, и не вспомнит твое мирское имя. Спрашивается, почему? А потому, что твои произведения удостоились в Капитолии венца, которым был увенчан и великий Петрарка. Каждому из нас Господь воздает за дела наши праведные, вот и Изотову тоже воздаться должно.

Алехан присел на кровати и надел рубашку, что подавал ему слуга. Корилла тоже встала, набросив на плечи шелковый халат с чужого плеча, и без графской подсказки принесла ему трость с золотым набалдашником, украшенную драгоценными каменьями. Та была так высока, что почти доставала поэтессе до плеча.

– Посмотри, Алексей, твоя трость мне в костыль инвалидный годится, интересно, какой она длины?

– Коли трость эта русскими мастерами изготовлена, могу сказать тебе точно – в ней, как есть, один аршин и одиннадцать вершков, а, по-вашему, один метр сорок сантиметров будет.

Корилла так и стояла перед графом нагая, грациозно расставив стройные ноги подобно греческой богине, опершись одной рукой о трость, словно о копьё, а другую держа на бедре. Просторный халат прикрывал лишь ее округлые смуглые плечи. Граф Орлов восторженно улыбался, искренне любуясь прекрасным телом беззастенчивой итальянки:

– Не зря, видать, тебя Кориллой Олимпийской нарекли! Эх, жаль, я не поэт, да и картины писать не сподобил меня Создатель, посему просить позировать тебя не смею, так что халат все же застегни! Не искушай покамест.

– Зато в других делах преуспел! Мужское дело знаешь хорошо, тут Европа в слухах своих права, – Корилла и впрямь была в хорошем расположении духа и совету графа последовала, затянув пояс на талии. – Ты бы лучше, голубь мой, не сорочку спешил надевать, или впрямь боишься простудиться? – она громко засмеялась.

Орлов на шутки не поддавался и оставался спокойным, кряхтя, переодевая панталоны:

– Ладно, отдавай трость и говори, что хочешь спросить, а то вижу, что глаза твои хитрость бабью таят, – Орлов готов был терпеть ее стервозный характер и прощал ей этот грех за то, что её стервозность была не злобной, а временами даже милой. Во всяком случае, за время недолгого знакомства с ней ему никогда не было скучно, что для него было, пожалуй, самым главным.

– Что-то я не заметила, чтобы ты в глаза мне сейчас смотрел. Всё как-то в другие места норовишь заглянуть.

Поэтесса снова засмеялась, заложив ладони за пояс и выставляя круглое колено. Орлов фыркнул себе под нос и нетерпеливо изрек: