«Ой ли, матушка! Ой ли, голубушка! Худого не кличу, да права ли ты будешь нонче? – подумал Орлов, сидя на самом краю огромной кровати, потея от непрошено навалившихся на него дурных воспоминаний. – Я здеся сижу, радея об Отчизне, а они там у нас в Черной Грязи под Москвой, прямо сейчас с этим Гришкой Потемкиным медовый месяц празднуют. Того и гляди сама снова на сносях окажется! А ежели сущую правду отписали братцы мои, что венчаны они с Гришкой одноглазым, пусть и тайно? Значит, по-твоему, матушка, выходит, что Корилла не по мне приходится? А самой-то тебе, чай не 47-ой ли пошел? Поди, на годок, не боле, Корилла постарше тебя будет. А Потемкину сейчас лишь 36, значит, он меня на целых два года моложе. И чего тогда выходит? Ты всё правды от меня жаждешь, матушка, вот тебе и правда! Вот тебе как за глаза меня, да Машеньку мою поучать!»

Алехан всё ещё шевелил губами и слегка покачивался, вызывая тихий скрип кровати. Пауза показалась Корилле слишком затянувшейся. Поэтесса игриво подняла точеную ножку и слегка толкнула ею в широкую спину любовника. Орлов вздрогнул и, очнувшись от своих мыслей, повернул голову и взглянул в лучистые глаза Марии.

– Ты права, знает она про нас. Знает… – вымолвил Алехан, горько усмехнувшись. На его грустном лице появилось выражение беспомощности.

– А… помнишь, как мы впервые встретились? – вдруг спросила Корилла графа, как будто знала, о чем он думал.

– Помню, милая. Четыре года как минуло, не, три, – протянул Алехан. – В самом начале 72-го. Тогда в моем палаццо здесь в Пизе Якуб Хаккерт выставил две первые картины, которые заказала ему наша императрица по рекомендации Ивана Шувалова. Первая – гибель корабля «Святой Евстафий» и вторая – сожжение турецкого флота при Чесме. Я тогда много народа пригласил, в том числе и тебя. Все были восхищены и наперебой пели Хаккерту дифирамбы. Он действительно слыл лучшим среди немцев, а, может, даже и всех европейцев.

– Помню я все прекрасно – только ты один потрясен не был, – возразила Корилла с улыбкой.

– Нет, не совсем так! Картины мне понравились, я только указал Хаккерту на неточности, ведь взорванный корабль был им изображен неверно.

– Но Хаккерт, пусть и вежливо, но тогда тебе при всех выпалил: «Ваше сиятельство, я сожалею, но я никогда не видел, как взрываются корабли. Расскажите!»

– Ничего я ему тогда рассказывать не собирался, да и как описать такое – это видеть надобно, я тогда хотел смотреть на тебя, ты была самой красивой, твой гибкий стан, глаза… Весь вечер я только и делал, что ловил твой взгляд!

– Может, поэтому ты объявил при всем народе, что устроишь в Ливорно показательный взрыв русского корабля, на утеху всем и Хаккерту в назидание?!

– Нет. Дело было прежде, но и тебя я хотел видеть подле меня, знал, что приедешь, и не ошибся! Той весной ты была неотразима. Не зря я потратил на фейерверк больше денег, чем Екатерина заплатила Хаккерту за шесть картин!

Кориллу охватил прилив приятных воспоминаний, и щеки ее вспыхнули.

– Помнишь, как Хаккерт волновался?! Он ведь хотел на своей лодке чуть ли не вплотную подплыть к фрегату, отданному на преждевременную гибель?

Орлов улыбнулся:

– От взрыва ему берет сорвало с головы – зрелище его потрясло. Изменения, которые он внес в картину, были значительные. Екатерина оценила его работу по достоинству. Даже отписала мне, что Дидро побывал у нее в гостях в Петербурге и был тронут реалистичностью картин.

– Значит, снова ты матушку порадовал?

– Не одну её! Выходит, я одним взрывом тогда сразу двух женщин удовлетворил. Именно в тот день ты моею стала!

– Как же отказать тебе было тогда? Одних бриллиантов сколько мне надарил, ювелиры местные обогатились, стали слухи распускать дурные. Неужто тогда никто тебя не попрекнул, пусть даже шутейно, за то, что денег государевых тыщи на ветер пустил, сжег добра столько?

– Среди наших – никто, а ваши всякое до сих пор бормочут. У меня собственноручная записка Екатерины имеется, она мне служит квитанцией на все суммы, истраченные в течение кампании «на какие-то бы ни было надобности».

– А презенты, которые ты тогда мне даривал, тоже относил на затраты флота своего, или личные деньги тратил?

– У меня что личные потраты, что государственные, едины будут. Всё, что мне в удовольствие приходилось, всё в интересах Государства Российского происходило. Мы всегда едины! – громогласно выпалил Алехан и весело рассмеялся.

– То-то, голубок мой, я всегда при близости нашей ночной ощущала, что уж очень много тебя было. Невдомек мне было тогда, что вместе с тобою вся Россия меня имела!

– Довольно тебе потешаться надо мной! Ты меня сегодня одного во дворце на потеху себе держать намерена, или будешь слушать меня внимательно?

– Тебя, милый мой, желаю слушать всегда, – её губы едва шевелились – она торжествовала, испытывая величайшее удовлетворение.

– Ну, да ладно, тогда слушай.

Алехан сел поудобнее, опершись на подушку.

– Ты хотела про сержанта моего Изотова знать? Коротко сказать, по-простому, так он жизнь спас мне тогда летом 1770 года при Чесме. И это главное. Но история эта долгая, и для твоей ранимой души, боюсь, испытанием станет. Не оплошать бы.

– А мы никуда не спешим, здесь во дворце хоть и душно, но в садах на пленэре ещё жарче. Только я хочу все подробно: твои похождения в Морее для многих загадка по сей день, и я не исключение.

– Только, чур, слушать меня до конца! Может, для начала откушать чего желаешь?

Алехан пристально посмотрел на даму своего сердца. Корилла, не меняя позы, тихим грудным голосом с любовью произнесла:

– Вчера, признаться, когда ты меня ангажировал на менуэт, я с трудом двигалась по паркету – этот затянувшийся пир с обилием яств и вина во славу дня покровителя города Святого Раньери испортил мой устоявшийся порядок умеренного питания. Думаю, сегодня мне лишь водой ограничиться следует. И тебе, друг мой, не помешает сейчас воздержаться от излишеств ради твоего же здоровья.

– Жаль, дорогая моя, что не встретились мы с тобой раньше во дни моего великого триумфа в семидесятом году, – граф возлежал на подушках, уставившись в потолок и почти не слушал, что говорила Корилла.

– Знаешь, Алексей, я тебя видела раньше, ещё до нашего знакомства, но мельком. Помню, была я в Вене проездом, и прослышала, что Чесменский герой из России, граф Орлов, возвращаясь по делам на родину, проследует как раз через Вену. Я не чаяла, когда случай выпадет к тебе приблизиться. За тобой шла тогда огромная толпа австрийцев, все желали поглазеть на победителя османов. Это так, за великим подвигом всегда следует великая известность.

Орлов глубоко вздохнул, сожалея о днях ушедших:

– Было дело… Но величие моего подвига тогда начали оспаривать англичане во главе с адмиралом Эльфинстоном. Да и наши русские адмиралы тоже не отставали… Даже сам Спиридов злобу затаил, а по возвращении в Россию через три года всё же подал в отставку. Он посчитал себя обиженным: полагал, наверное, что это он был достоин титула Чесменского, а не я.